Впрочем, ближайшие от военных лагерей вески и села терпели и от своих немалые убытки. Если саранча, налетая в иное лето на поля, съедала жито в поле, то ратники (не важно чьи — новгородцы или киевляне) выгребали хлеб уже обмолоченный, а еще лучше смолотый, как правило, до зернышка, до мучинки, уводили со двора нередко последнюю коровенку. Трудно сказать, кто поступал более жестоко — вражеский воин, грабивший смерда и нередко убивавший его, или свой, обрекавший ратая с семьей на голодную смерть.

Подолгу стоявшие на месте рати становились настоящим бедствием для окрестного населения. Вот уж истина: рать навалила, нас задавила. «Да пропади вы пропадом, кабы вас Перун треснул!»

Если киевляне еще как-то мирились с этим стоянием — дом недалеко, откуда нет-нет да пришлют чего-нибудь поесть, да хмельного не забудут, то новгородцы чем дале, тем более выражали недовольство: «До коих пор стоять нам тут, проедаться, провшивливаться?» По домам скучалось новгородцам, по баням почесывалось. А тут еще поляне через реку дразнятся:

— Эй, славяне, топорное племя! Плотнички-работнички, айда к нам хоромы рубить да нужнички! Ха-ха-ха. Топорик ваш обленился!

Обидна такая дразнилка новгородцам отчего-то, наседают на тысяцкого:

— Сколь же терпеть можно?! Когда мы их будем копьем чесать?

— Погодите, варяги придут, начешетесь.

Ярослав слышит эти разговоры заспинные, терпит, хотя и сам иной раз готов волком взвыть от бездействия.

И вот наконец явился Эймунд Рингович со своими сорвиголовами, можно бы и начинать. Но Ярослав все еще колеблется, отправил Онфима через реку к воеводе Блуду с наказом:

— Скажи, мало меду варено, а дружины много. Что делать?

Воротился лазутчик и сразу к князю.

— Ну, что отвечено? — спросил князь в нетерпении.

— Воевода сказал, что медов у них про всех хватит, хорошо бы пить под заутреню.

Новгородцы уже вече походное собрали:

— Доколе терпеть нам срамословие киевское?

— Чай, шли сюда не обиды глотать.

— Киевлянам рога-то сбить надобно!

— Поди, князя не срамят, он и не чешется.

Ох, не правы были горлопаны, князь еще как «почесывался», с Эймундом Ринговичем сговаривался.

— Значит, так, князь, бьем с двух концов. Ты с головы, я в хвост ударю. Ты по Святополку, я — по Борису.

— Лазутчики донесли, что Борис ныне у Святополка в шатре пьет, веселится.

— Оно и лучше. С перепоя-то спать будет крепче, просыпаться туже.

Отпустив Эймунда, Ярослав отправился на вече походное, пришел, поднял руки, тишины прося, молвил негромко:

— Киевляне ныне медами упиваются, опохмелим их утречком до восхода.

— Давно бы… — прошелестело среди новгородцев почти радостное.

— В третьем шатре от краю никого не трогайте, там мои люди. Чтоб своих отличить, повяжите головы белыми убрусами. Все. Воевода и тысяцкий, идемте ко мне.

Князь пошел к шатру, Вышата с Будыем за ним.

А вече продолжалось. К полуночи закончилось с жестким постановлением: «На ту сторону идут все, кто останется здесь, тому смерть от своих же. Переплыв на вражью сторону, оттолкнуть лодии от берега, чтоб и в мыслях не клонило к отступлению. Только вперед, только через трупы полян».

Ожесточило долгое безделье новгородцев, а тут еще масла в огонь подлили киевляне своими дразнилками. «Ну погодьте ужотко, мы покажем вам плотничков-работничков, мы срубим вам терема и нужнички!»

Варяги тихонько отвязывали лодийки и, положив в каждую одного воина с веслами, отталкивали от берега, и плыли лодийки по течению вроде бы порожние, нечаянно оторвавшиеся.