А потом со скрипом встал на прежнее место. Почти на прежнее
место. На какую-то долю дюйма от прежнего места. Будь у Никколо желание,
он мог бы прикинуть, сколько времени уйдет на то, чтобы валун упал. Но не
было у него такого желания. Вместо этого ему очень хотелось - пока
шлепанье громадных лап зверя указывало на то, что людоед по-прежнему ходит
вокруг да около и собирается предпринять новую атаку, - отчаянно хотелось
ему немного передвинуть в сторону впившийся в бедро кристалл. А заодно
отправить куда-нибудь в сторону неба еще несколько воззваний к Святой Деве
Марии.
Не отважившись двинуться дальше, чтобы убрать из-под бедра кристалл,
Никколо - скрюченный, сдавленный со всех сторон - сунул руку за пазуху
стеганого халата и ухватился за карман со странной формы камнем. Отчаянный
рывок - и кристалл перестал больно давить ему в бедро. Сначала Никколо
просто держал его в руке, снова и снова дивясь странному виду
"окаменевшего льда". А потом - осторожно-осторожно - поднес кристалл к
единственному лучику солнечного света, что недавно прорвался сквозь щель в
обломках скалы. Лучик прошел насквозь. Нет, не просто насквозь - казалось,
он закружился внутри кристалла, смешиваясь с клубящимися там облаками,
чтобы снова появиться снаружи, но уже под другим углом.
И этот вышедший под углом солнечный луч (неведомо как утолщенный и
усиленный) Никколо обратил на оторванные гигантским барсом клочки
стеганого халата. С трудом, но ему это удалось. Хотя рука сильно дрожала.
Не отрывая лица от земли, мессир Маффео Поло лежал и слушал, как грифон
увлеченно пожирает свежее мясо, только что бывшее человеком. Он пытался
припомнить хоть какую-нибудь молитву, но в голову лезла только родная
Венеция. Как солоноватые воды Словенского канала лениво плескались под
окнами его спальни, еще когда он был зеленым юнцом, - и как те же
солоноватые волны плескались в его снах. И как холодно поблескивали
золотые мозаики четырех святых покровителей в тенистой арке громадной
базилики ди Сан-Марко жарким летним деньком. Поблескивали и слепили глаза
своим мутноватым сиянием. А пиршества... ах, эти несравненные пиршества...
Как требовал обычай, прежде дожа в главный пиршественный зал мраморного
Герцогского дворца входил отряд одетых в алое волынщиков из Абруцц. Слухи
по поводу сего ритуала ходили самые противоречивые. То ли Венеция раз
приняла его, покорив однажды Абруццы. То ли Абруццы его добились, покорив
однажды Венецию. "Хроники" и об одном и о другом умалчивали, так что
каждый мог судить, как ему нравится...
И всякий раз, когда первое потрясение проходило, завывание и зудение
тонуло в общей болтовне. Ибо излишняя молчаливость у венецианцев никогда
не наблюдалась. И, как однажды заметил их главнокомандующий, никогда
венецианцы не снисходили до того, чтобы возить на своих галерах мулов. А
значит, волынщикам и мулам приходилось стучать каблуками (последним -
копытами) от удаленной их области на самом юге Италии. |