– В моей жизни тоже был зияющий разрыв длиной в двадцать семь лет, – шепотом произнес он, горячо дыша ей в ухо. – Только я пробудился самостоятельно, усилием воли.

– Энди…

– Тебя не было рядом, когда во мне пробудилось первое влечение к женщинам, – быстрым шепотом продолжал он. – И все же нас связывают дивные, могучие узы – чудесное напряжение. Ты для меня как прекрасная незнакомка, которая вдруг вошла в мою жизнь. Конечно, ты старше меня – однако нет тебя желаннее, ибо для меня ты самая красивая женщина на планете…

Он еще теснее прижал ее к себе, и она внезапно ощутила его губы на своих губах. Его язык силой прорвался в ее рот и соединился с ее языком.

Все произошло так быстро, что Розмари не успела отшатнуться. Чуть опомнившись, она вырвалась из объятий сына и сделал шаг назад, прочь.

Энди, тяжело дыша, простирал руки к ней, впившись в Розмари тигриным взглядом.

Было достаточно света, и она отчетливо видела, что его глаза сейчас имеют тот, прежний цвет и уже позабытый ею нездешний блеск.

Розмари проворно вытерла губы тыльной рукой ладони. Ее трясло. Она была поражена и тем, что он сделал, и тем, что сделалось с его глазами.

– Твои прежние глаза… – дрожащим голосом пролепетала она.

Энди опустил руки, привел в порядок свое дыхание, потупился на пару секунд – и поднял на нее спокойный, обычный взгляд. Теперь у него опять были светло‑карие глаза – пусть и красивые, но вполне банального оттенка.

Он слабо улыбнулся:

– Ну вот, глаза снова в порядке. Они ведь у меня такие благодаря… как бы это сказать… ну, потому что я так хочу… А тут я немножко утратил контроль над собой.

Розмари продолжала ошарашено смотреть на него.

– Немножко? – изумленно переспросила она. – Что значит, «немножко утратил контроль над собой»? Он посмотрел ей прямо в глаза и отчеканил:

– Ты единственная в мире женщина, единственный в мире человек, с которым я могу быть самим собой!

В середине этой фразы его глаза на пару мгновений изменились на природные, «тигриные», нечеловеческие. Будто он показывал свою истинную сущность и свою способность в любой момент вернуться к ней.

Энди замолчал. Потом тряхнул головой, словно отгоняя какое‑то наваждение, и, посмотрев на мать нормальными глазами, сказал нормальным голосом:

– С любым другим человеком мне приходится быть откровенным лишь до какого‑то предела. Даже в полной темноте я не могу быть самим собой в чьем бы то ни было присутствии.

Розмари повернулась к гигантскому окну и, устало массируя себе виски, медленно проговорила, не глядя на сына, который дышал где‑то за спиной:

– Прости меня, Энди. Я, конечно, сочувствую тебе. Я, конечно, люблю тебя. Но…

Она осеклась.

Он сделал несколько быстрых шагов и стал перед ней, повинно склонив голову.

– О, это мне, мне надо просить прощения! – с жаром воскликнул Энди, поднимая на нее полные слез глаза. – На самом деле я потерял над собой контроль не немножко, а «множко», даже очень «множко». Клянусь, это больше никогда не повторится. Никогда! Пожалуйста, прости меня. Ради всего святого, прости меня!.. Я все собирался тебе сказать – и все не мог… Словом, я завтра должен уехать. И теперь я вижу, что это даже к лучшему. Ну да, конечно, к лучшему! А ты можешь пока что навестить своих родных. Я же сперва проведу несколько дней в моем поместье в Аризоне, а затем отправлюсь в Рим и Мадрид. Вернусь шестого декабря. Розмари коротко вздохнула.

– Хорошо, – сказала она. – По‑моему, это правильно… Очевидно, мы оба… нам хотелось как‑то компенсировать все эти потерянные годы… Словом, похоже, мы немного перестарались.