С самого начала я положил себе не делать никаких усилий ради знакомства с господином майором – полагая, что в делах, подобных моему, следует отдаться на волю случая. Однако, согласно поговорке, на ловца и зверь бежит, и я немедленно был представлен командиру эскадрона Григорию Павловичу Аржаеву. Более того! Словно зная, что у меня есть интерес к майору, полковник усадил меня рядом с ним.

Зять ваш, моя дорогая княгиня, в жизни, а не на портрете, оказался человеком немолодым – лет уж, верно, тридцати пяти. Обветренное красноватое лицо выдавало в нем того, кто проводит много времени на воздухе. Обильные рыжие усы уж чуть серебрились сединой. Талия его до сих пор узка – однако это следствие скорее туго затянутого пояса, а не умеренности и физических упражнений, потому что лицо его довольно полное. В целом, он произвел на меня впечатление человека умного, бравого и хитрого. Я легко мог себе представить, как майор впереди всех на лихом коне, с пикою наперевес увлекает свой эскадрон на врага. Я мог вообразить его на балу, очаровывающего провинциальных (и не только) барышень. Хорош он был, видимо, и на полковых совещаниях, подсказывая своему полковнику – или даже генералу или командующему – новую каверзу против французов. Я ничуть также не сомневался, что он способен влепить пулю в лоб на дуэли оскорбившему его сослуживцу или штатскому. Однако я пытался увидеть перед своим мысленным взором другое: как Аржаев, тайком, исподтишка, прячась за стеной, наводит из окна штуцер на счастливого соперника – и не мог. Но готов ли был я поручиться за то, что Григорий не совершал подобного? Пожалуй, нет. Чтобы разобраться, мне следовало сойтись с ним короче.

Ситуация тому благоприятствовала. За обедом разговор меж нами завязался сам собой. Суждения майора отличались определенностью и безапелляционностью. Он любил бордоское, которое называл «бурдошкой», и «Вдову Клико», которую кликал «вдовушкой». Он безошибочно разбирался в лошадях и пистолетах (что неудивительно при его занятиях), а также собаках, женщинах, политике внешней и внутренней, литературе, театре и сельском хозяйстве. Он осуждал масонов и лекарей, англичан и квартирьеров, поляков и поэтов, французов и модисток. Он полагал жалованье, выплачиваемое ему (четыреста тридцать шесть рублей в год), явно недостаточным и говорил, что царю давно пора повысить его (как и всем военным) как минимум вдвое.

Вскоре обед (на который, на мое счастье, жены, включая Ольгу, и другие женщины допущены не были) подошел к концу. Черкасский тепло простился со своими офицерами – и со мной. Когда мы выходили, ко мне обратился ротмистр Вагин, также присутствовавший на обеде. Ротмистр предложил составить банчок у него на квартире. Памятуя о том, что мне необходимо составить впечатление о майоре и, возможно, вызвать его на откровенность, я согласился. Обедавшие господа разделились. Подполковник Сурмин, полковой священник и один из штаб-ротмистров отправились по домам. Прочие штаб-офицеры, а также унтер граф Орлов-Соколов и полковой лекарь отправились пешком к Вагину (квартировал он неподалеку).

Мы расселись в гостиной. Явились трубки и стаканы. Ротмистр Вагин взялся метать. Играли по маленькой. Майор Аржаев, видимо, почувствовавший ко мне сердечную привязанность, усадил меня рядом с собой, и мы продолжили беседу. Умышленно я навел разговор на его женитьбу.

– О, это романтичнейшая история! Я расскажу вам ее.

Готовность майора повествовать о своем венчании свидетельствовала в его пользу.

– Я люблю истории о страсти – тем более рассказанные столь искусным собеседником, как вы.