— Встречаешься с ним?

— Боюсь, — призналась Любка. — У нас каждую субботу вертолет людей в город возит, а я не летаю, сижу как дура в балке, ни шагу из тайги. Никуда не вылезаю — боюсь с мужем встретиться. У нас же жилплощадь одна на двоих. А комнат всего одна. В Шанхае, знаешь?

Генка знал окраину города, состоящую из наспех сколоченных домиков-засыпушек, прозванную Шанхаем. В этих домиках поначалу жили первопроходцы, потом они переселились в нормальные квартиры, их место заняли вновь прибывшие — они тоже получили свое жилье, но и опять Шанхай заселило пополнение — квартир пока не хватало, поэтому еще рано было сносить засыпушки.

— Уеду я на Большую землю. Месяц май наступит — и уеду, — вдруг с щемящей, какой-то стойкой болью произнесла Любка Витюкова, поймав косой взгляд Ростовцева, сдавила руками Генкины плечи. — Нельзя так больше жить.

У Генки холодом подернуло скулы, он стиснул зубы так, что желваки вздулись двумя неровными буграми, подумал, что в этом наверняка Ростовцев виноват; судя по всему, он к Любке пристает… Надо с ним поговорить. Как мужик с мужиком. В крайнем случае сунуть кулак под нос — такой язык испокон веков был весьма убедительным и Генку ни разу не подвел.

— Не надо тебе уезжать на Большую землю, — сказал он рассудительно, помахал ладонью перед ртом — тут, чик-чик-чик-чик, твое место. Тут, а не там.

Любка улыбнулась печально: ах ты товарищ Чик-чик, товарищ Чик-чик. Покачала отрицательно головой.

— Нет, морячок. — Посмотрела на Ростовцева. — Ишь, Аня-то как за начальство держится. За руку, словно дите малое.

И опять щемящие глухие нотки прозвучали в ее голосе — тосковала Любка о чем-то. То ли о Ростовцеве, то ли о родине своей, о Большой земле, о цветущем мае, когда все яблони и вишни в белом дыму, то ли о своей дочке, находящейся в добрых трех тысячах километров отсюда.

Генка уловил эту тоску, и ему тоже сделалось печально.

Через час все разошлись. Последней, кого пошла проводить Любка Витюкова, была диспетчерша Аня.

В «диогеновой бочке» остались двое: Ростовцев и Генка-моряк. Оба, казалось, и не собирались уходить.

— Спортом занимаешься? — спросил Ростовцев.

— Занимался.

Генку обдало горьким травяным духом: словно этой морозной ночью начали расцветать чернобыльник и мягкая серебристая полынь, словно будни прошлого потекли перед ним, наполненные живыми запахами цветов, травы, воды, камней, прибоя, песка, пены, водорослей, злаков, птиц, одежды, дерева, рыб, хвои, железа, смолы, солнца, тумана, словно он начал жить по новой. И ему снова предстояло пройти многое, что уже осталось позади.

— Мускулы как? — спросил Ростовцев, который каждое утро делал зарядку, по тридцать раз поднимал двухпудовую гирю.

— Ой вы, мускулы стальные, пальцы цепкие мои?

— Попробуем? — предложил Ростовцев, сгреб, чайные чашки, стаканы в сторону, очистил угол стола, постучал пальцами по пластмассовой жесткой поверхности: не продавится ли? Водрузил свою руку на стол, посмотрел в упор на Генку-моряка.

— Ну!

Генка понял, что Ростовцев предлагает потягаться, кто кого, чья рука крепче. Подумал, что ему нелегко придется — руки у него не ахти какие сильные, да плюс ко всему правая у него сломана в детстве. Он тогда погнался за удравшим из клетки голубем, и тот забился в огромный склад лесин, в прогал между бревнами, и Генка, не задумываясь, нырнул следом. Бревна расползлись и придавили его. Рука — да что там за рука может быть у пацана, это нечто хрупкое, слабое, — хряпнула, будто спичка.