— Не нукай, здесь лошадей нет, — с раздражением произнес Кеда. — А температура пламени, как думаешь?

— На расстоянии? Градусник ходячий… Тыщи две.

Кеда поплевал на палец, выставил его перед собой.

— Ветра нет. А мороз?

— Градуса два.

— При минус два на метр пространства клади пять градусов жары. От нас до фонтана четыреста метров. Две тысячи градусов, да прибавь еще пятьсот для первоначального обогрева… — Он умолк и оглянулся на одинокого Сазакова. Тот, увидев, что на него смотрят, оперся рукой о землю, ощутил, как под пухлыми буграми ладони мягко лопнули раздавленные дробины шиксы, и это вызвало у него гадливое чувство, будто подавил каких-то жучков, он отдернул руку и посмотрел на нее — ладонь была разукрашена горьким черно-синим соком. Он поводил ею по снегу, очищая от въедливой сукровицы, потом рывком поднялся.

— Что делать будем? — спросил он.

— На рацию надо идти, — сказал Кеда. — Давать знать о пожаре. Помогут…

Сазаков постоял несколько секунд с опущенной головой, потом неловко переступил с ноги на ногу, будто школьник, и произнес со злой печалью:

— Зачем я закачивал облегченный раствор? Но кто знал, что здесь нефть?

— Не горюйте. Нет худа без добра, — успокоил его Кеда.

Сазаков, не отвечая, направился сквозь редколесье к домам, хватаясь руками за стволы деревьев, опираясь на них, а со стороны казалось, что он раздвигает эти деревья, расчищает дорогу. Кеда и Колышев пошли следом.

По расписанию буровые бригады выходили на связь в шесть вечера и в двенадцать ночи, в десять же был выход необязательный, аварийный — на случай, если в буровой ушибется кто или кончатся продукты. Как правило, десятичасовой эфир пустовал, переговаривались далекими голосами чужие службы. Васильич, человек старой закваски, весьма пунктуальный мастер бригады, в которой находился заместитель начальника главка Чертюк, включил рацию на всякий, что называется, пожарный.

Когда несколько лет назад обязательный десятичасовой сеанс перевели на аварийный, мастер был даже огорчен. Поначалу он каждый день выходил в этот час в эфир, но потом, получив нагоняй от главного инженера, перестал передавать сообщения о проходке, о бурении пластов, перестал в этот час жаловаться на нехватку горючего и пара, но подслушивать эфир не перестал.

В этот раз он вернулся с буровой к себе в балок к десяти, стер мокрым веником крупные грязные следы с линолеумного пола, принес из бочки воды и, радуясь тому, что остался один и никто не допекает его вопросами и просьбами, подсел к столику. Щелкнул рычажком рации.

Рация была старая, ламповая, нагревалась не сразу — три — пять минут проходило, прежде чем в трубке неясно проступали треск, завывание, попискивание морзянки, искаженные голоса.

И сейчас мастер также услышал голос, вначале далекий, а потом быстро приблизившийся, загрохотавший барабанно.

— ЕРС — ноль-два, ЕРС — ноль-два, я ЕРС-двенадцать. Повторяю сообщение… Повторяю сообщение.

Насторожившийся Васильич проворно выдернул из стола разлинованный бланк наряда, перевернул чистой шероховатой стороной кверху и, взяв на изготовку шариковую ручку, царапнул заостренным ее концом несколько раз по столу, очищая шарик от прилипших пылинок:

«В восемь часов сорок минут на буровой номер двенадцать неожиданно обнаружена нефть. Ударил фонтан. Через несколько секунд после появления газа и нефти вспыхнул огонь. Оборудование буровой сгорело. Все люди целы, живы и здоровы. Раненых и обгоревших нет. Срочно прошу помощи. Мастер бригады номер двенадцать Сазаков. ЕРС — ноль-два, я ЕРС-двенадцать… Как поняли меня? Прием!»

В ответ послышался хрипловатый, сдобренный басовитым потрескиванием голос дежурного радиста, подтверждающий, что он принял сообщение.