— Смотрю на приборы — двигатель вырублен, а машину, — бортмеханик стер пот со лба, — трясет и трясет. На звук мы не обращаем внимания, только на вибрацию.

Сбоку от поленницы, низко пригибаясь, бежал человек, придерживая руками сползающую с головы каскетку.

— Кого привезли? — хриплым голосом спросил он и облизал росные от пота губы. Широкое лицо показалось Чертюку смешным: нос маленький, глазки маленькие, губы тонкие, а лицо — как рулевая баранка самосвала.

Бортмеханик стрельнул глазами в сторону Чертюка.

— Вот товарища к вам…

И не договорил, потому что Чертюк перебил его:

— Заместитель начальника управления…

— Товарищ Чертюк! — подхватил широколицый и, как почудилось Чертюку, яростно сверкнул своими птичьими, прямо как у воробья, глазами. — Я мастер бурбригады Сазаков.

Последним в поселок бурильщиков, убедившись, что ничего опасного нет, вернулся Иван Косых. Как ни в чем не бывало, он напился воды в сенцах, громыхая кружкой о ведро, а войдя в комнату, увидел Поликашина, небрежно повел головой в сторону факела.

— Во огонек, а?

Поликашин не ответил, он, сумрачно нахохлившийся, сидел в углу, притулившись спиной к выступающему из стены горбатому бревну.

— Что молчишь, дед? Язык проглотил? — Косых, не дожидаясь ответа, шаркнул распоротым сапогом по полу. — Видал, дед, чтобы осетр так сапог сумел распороть? До кости мог зацепить…

— А что, разве осетр? — холодно спросил Поликашин.

— Черт его знает. Может, и железяка, — Косых поморщился, — зацепил не помню где. А осетр мне рвал сапог вообще-то. Было такое, когда в рыболовной артели трубил. Только резиновый сапог-то…

— Трубил ли? Может, браконьерил?

— Опять двадцать пять! Тебе говоришь: белое, а ты талдычишь о черном…

Поликашин шевельнулся в углу, выглянул в окно, блики разбежались по его лицу, делая неузнаваемым, чужим.

— Чего огонь-то не зажигаешь? Фонтан и светит и греет? — хмыкнул Косых.

— А чего зря электро жечь? Годится еще…

— Экономный ты у нас.

— Не тебе чета… Свое-то ты до полушки считаешь, а чужое…

Добродушие с Косых как ветром сдуло. Он метнулся в угол, ухватил Поликашина за борт ватника.

— Ну повтори!..

— А что повторять-то? — Поликашин спокойно оторвал руки Косых от ватника, проговорил, как обычно, свежо и ровно: — Не распускайся-кось, Аника-воин. Если что, окорот найдется.

Косых круто, как солдат на учениях, повернулся. Сдерживая себя, сказал миролюбиво:

— Язык без костей, им до бесконечности молотить можно. Взял бы ты, дед, свою высоконравственную фразу назад, а?

— Слово не птица, — отозвался Поликашин, — вылетело — уже не вернешь.

— Ладно, философ, — сказал Косых остывшим голосом, — копалуху что ж не сварил?

— Вари сам.

— А ты что, моралист, не будешь мясо?

— Не буду.

— Сыт?

Поликашин не отозвался.

— А кто на вертолете пожаловал? Начальство?

— Начальник…

Косых с придыханием зевнул:

— Пока поспим. Минут шестьсот.

Поликашин шевельнулся, провел ладонью по столу, смахивая с него хорошо видимые в свете фонтана хлебные крошки.

— За копалуху тебя под товарищеский суд подвел бы…

— Больно жирно будет, — отозвался Косых.