В другой избе тоже шел разговор. Едва Федор Федорович Чертюк появился в ней, как попросил пожарче растопить печь, затем, сняв шапку и расчесав седину, спросил у Сазакова, в напряженной позе стоявшего посреди комнаты:

— Как получилось, что ударила нефть? А? Да садитесь же вы! Буровую уже не спасешь, и нефть назад не загонишь.

Сазаков присел на табурет, стоящий к нему ближе других, каскетку пристроил на плотно обтянутом штаниной колене.

— Кто ж знал, что здесь нефть есть? — бормотнул сбиваясь; он почувствовал робость перед этим седым и много повидавшим человеком, облеченным большой властью. — Скважина разведывательная. Геология для нефти неподходящая. Бурим же, чтобы убедиться: нефтью не пахнет. А ею вон как запахло… Земля, куда ни ткни буром, всюду нефтью отзывается.

— Глину закачивали? — Чертюк поднялся и, морщась и покрякивая, стянул с себя пальто, свернул его вдвое, положил на кровать.

— Закачивали. — Сазаков нащупал глазами в ноздреватых досках пола неровно обрубленную огромную шляпку гвоздя, окаймленную блеклым ржавым пятном, похожим на силуэт женской головы, и теперь не сводил с него глаз, будто в пятне этом, в шляпке гвоздя заключалась суть ответа. — Я виноват в том, что скважину перелило. Только я…

— Виноваты, не виноваты — не разговор. Думаю, что не виноваты, — непривычным для себя жестким тоном (ох, как он не любил этот тон и как редко к нему прибегал) проговорил Чертюк. — Конкретно, в чем?

— Велел закачивать в скважину облегченный раствор.

— Так. Для ускорения?

— Но никто же не ожидал нефти. Скважина бурилась как пустая. Как непродуктивная. Не ожидали мы нефть, — повторил Сазаков горьким, будто от табака охрипшим, голосом, — нет…

— «Не ожидали», — передразнил Чертюк. — А в результате — целое месторождение. С какой глубины пошла нефть?

— С малой… С девятисот девяноста метров.

— Совпадение какое — облегченная глина и нефть на архималой глубине. Один случай из миллиона. М-да! Идите-ка вы отдыхать. До шести утра. В шесть — аврал. Начнем расчищать площадку…

Наклонившись, он выглянул в окно, всмотрелся в огромный беснующийся язык, в раскаленные, густо переплетенные полосы железа, поваленные на землю, в мрачную глыбу сгоревшей трансмиссия, увидел косматую, плывущую с запада шеренгу облаков, будто спешащую к огню погреться…

Сазаков почти беззвучно встал с табуретки и вышел. Чертюк оперся руками о вымытый до белесости стол, подумал, сколько богатства псу под хвост уходит. Ежесуточно.

— Ежесуточно, — подтвердил он вслух, глядя, как на язык пламени уже надвинулся край облаков, и огонь легко пробил его, и красный вымпел пламени заметался вверху, слабо просвечивая сквозь плотное ватное сито.

Много пожаров видел Чертюк в своей жизни — не пересчитать. Он поморщился от проколовшей плечо боли — в который уже раз за сегодняшний день. Боль тоже напомнила об огне, о том, как прорывались они в горячем бою из окутанного дымными космами Днепропетровска к усыпанному осколками речному берегу и первыми переправились на ту сторону, еще занятую врагом. И был рукопашный бой в окопах, жестокий и страшный. Бились кто чем — штыками, саперными лопатками, прикладами винтовок и автоматов. У лейтенанта Чертюка кончились в пистолете патроны, и запасные обоймы были все расстреляны, и он дрался рукояткой, добавляя кулаком, благо силы было хоть отбавляй. А сзади шел ординарец Федя Свищев, прикрывая его, орудовал автоматом, как палицей.