— Совсем запахло медведем? — спросил Чертюк и… осекся.

Из-за края стланика, как раз там, где лежала набитая орехами шишка, показалась крупнолобая голова, шишкастая от неровно отросших клочьев шерсти, зверь широко открыл пасть, будто зевая, в лицо им ударил липлый, но грозный рык. Медведь поднялся на задние лапы, превратился в великана. Он был огромен, как вообще может быть огромен таежный зверь — голова его доставала до ветвей ели. Чертюк не успел ни испугаться, ни подумать о чем-либо, когда прозвучал голос Сазакова:

— Уходи, миша. Без бою. Уходи лучше…

Медведь провел лапой по стланику, кедровая шишка, сыпля зернами, шлепнулась к ногам Чертюка. Казалось, еще мгновение — и медведь раздвинет изгородь, разделяющую его и людей, ринется вперед. Сазаков поднял двустволку. Чертюк отчетливо услышал, как щелкнули почти одновременно оба курка.

— Мирно разойдемся, — уговаривал Сазаков медведя.

Тот стоял, не двигаясь, и Сазаков медленным, очень точным движением поднес ружье к плечу — медведь моргнул недоуменно, приподнял недовольно сморщенную верхнюю губу, обнажив желтые, иссеченные в драках резцы, затем вдруг спешно откинулся назад, спрятавшись за кустами, будто за кулисами. И пошел прочь, колыхаясь из стороны в сторону.

— Так-то лучше, — сказал Сазанов, опуская ружье. Отдышался.

— М-да, смотри-ка, — Чертюк, опасливо взглянув на стланик, нагнулся за шишкой. — Орехи подарил.

— На том спасибо. — Сазаков настороженно огляделся. Огромное лицо его поугрюмело. — У меня товарищ был, до техникума буровиками вместе работали. Так он на медведя с мелкашкой ходил. Надкусывал пулю и делал крестообразные насечки — пуля становилась как бы разрывной. И бил медведей прямо в сердце либо спереди, либо сзади, под лопатку. Глаз такой точный имел. Пуля, когда входила, отверстие маленькое оставляла, а в выход кулачина мог пролезть — на кресты клок мяса наворачивала и вырывала… Пойдемте, что ль? — Он закинул ружье за плечо, но не разрядил его и не спустил курков.

— Медведь не вернется? Ведь может людей покалечить…

— Не вернется, — убежденно мотнул головой Сазаков. — Иначе зачем мы с ним по душам говорили? Один, правда, раз после такого разговора возвернулся. Ну, решили мы его наказать, сели вдвоем с приятелем в ЗИЛ сто тридцатый и поехали по следу. Снег был мелкий. Догнали. Он как увидел машину, так прыгнул на капот. Приятель выставил ружье, да не успел стрельнуть, медведь лапой съездил по стволу, ружье в руках перевернулось, и прикладом полчелюсти моему другу вынесло. А я в это время с другого бока медведя уложил…

— С товарищем ничего?

— Ничего. Полежал в больнице, оклемался.

Поднявшись на бугор, перестали разговаривать. Грохотала горящая нефть. Пламя заметно поблекло в занявшемся дне; извиваясь на ветру, оно пускало длиннотелые, цветистые, будто покрытые радужной пленкой, языки, которые отрываясь, огромными простынями неслись к домам, но не долетали до них, гасли.

Совсем маленький и неприметный ползал по площадке трудяга бульдозер, старательно распихивая по углам, по канавам коряги, жженое железо, свернутые после выброса в узлы бурильные трубы. Столкнув очередную кучу хлама в какую-то воронку, он лихо развернулся и на полной скорости припустил к поленнице.

— Что это он? — прокричал Чертюк.

Сазаков недоуменно поднял плечи. Когда подошли к поленнице, увидели, как бульдозерист, маленький и черный, словно грач, черпая из бочки пенистую, похожую на пиво, воду, окатывал ею курящиеся бока машины.