— И я нашел! — воскликнул Котиков.

Кажется, удалось отвлечь ребят от мыслей о предстоящем опасном полете. Ну а сам-то ты отвлекся? Черта с два… Расчетное время полета семь часов. Горючего в баках тоже примерно на семь часов… Но если двигатели будут работать не на форсаже, а на экономном режиме, горючего хватит часов на восемь. Путивцев испытывал самолеты на маневренность, на дальность, на грузоподъемность, но испытать самолет на одном моторе с заданием, кто дальше пролетит на ста килограммах бензина, — на это фантазии не хватило. Конечно, всего не предусмотришь. Война — это и есть сотни испытательных полетов, подсказанных обстановкой, жизнью, боем. Наш боевой опыт не пропадет. Не будем мы живы, будут живы другие. Они передадут этот опыт тем, кто придет в авиацию после нас.

Первый минно-торпедный полк морской авиации Балтийского флота получил приказ в ночь с 7 на 8 августа совершить налет на Берлин. Незадолго перед заходом солнца раздалась команда: «По машинам!» Экипажи заняли свои места согласно боевому расписанию. Над кабиной флагманского корабля взвилась зеленая ракета. Десятки глаз проводили ее взглядом, и тотчас же из глушителей послышались хлопки. Пантелей Афанасьевич запустил сначала левый мотор, потом — правый. Стрелки на шкале приборов показывали всюду «норму». Штурман Осадчий закрыл астролюк и сделал первую запись в бортжурнале.

Получив сигнал, Путивцев стал выруливать бомбардировщик на старт. Последняя проба моторов. Максимальный режим. Затем газ снова сброшен. И теперь уже двигатели набирают обороты для взлета. Вся машина: корпус, переборки, хвост — все дрожит. Но вот тормоза отпущены — тяжело груженная машина, медленно набирая скорость, разбегается по полю.

В конце взлетной полосы Пантелей Афанасьевич увидел генерала Жаворонкова. Он был простоволос, фуражка в руке. Когда самолет Путивцева поравнялся с генералом, тот, как бы напутствуя — счастливо, мол, — помахал фуражкой. «Переживает, — подумал Путивцев. — Да и как же не переживать? Им, летящим на Берлин, трудно. Но во многом теперь их судьба, их жизнь зависит от них самих — от их умения владеть машиной, от опыта, от мужества. От генерала Жаворонкова сейчас уже больше ничего не зависит. Он должен оставаться на аэродроме и ждать. Ждать и думать о каждой машине, которую он послал в этот дальний, опасный полет. Ждать и думать о том, смогут ли они прорваться к Берлину и выполнить приказ Ставки. А ведь этот рейд — инициатива генерала Жаворонкова. И если оперативная группа будет рассеяна вражескими истребителями и зенитной обороной, не дойдет до Берлина, не выполнит приказа…» Но об этом он, Путивцев, думать не обязан. По крайней мере, сейчас. Ему есть о чем думать. И от того, как он, командир корабля, будет думать и действовать, во многом зависит, удастся этот полет или нет.

Самолет нехотя оторвался от земли. В кабинах стояла тишина — все ждали, пока машина наберет безопасную высоту.

Слева по курсу лежало большое клубящееся облако. Оно закрывало солнце. Но вот самолет миновал его. Впереди было чистое сухое небо, окрашенное в багровые цвета. Краска на плоскостях самолета сверкала. Самолет вошел в вираж, и солнце оказалось слева, между двигателями. Оно было ослепительным.

Тут же включился в связь штурман полка:

— Курс двести восемьдесят!

— Связь с землей установлена, — доложил стрелок-радист Котиков.

— За хвостом чисто, — отозвался воздушный стрелок сержант Неделя.

— Порядок, — коротко бросил по внутренней связи Путивцев.

На востоке уже наступили сумерки, а впереди, на западе, там, куда летели пятнадцать тяжело груженных машин, тлела вечерняя заря.