Тогда Путивцев обратился прямо к командующему ВВС, нарушив субординацию, рассчитывая на личное знакомство. Командующий вызвал его в Москву.

— Чего тебе не сидится?.. Дела у тебя идут хорошо, знаю… А там, поди, скоро корпус под свое командование получишь…

— Товарищ генерал-полковник… командиру корпуса еще меньше летать придется. Не могу я без полетов! Не могу… Или я уж такой плохой испытатель, что не можете доверить мне новой техники?

— Настырный ты, Путивцев… Недаром Чкалов говорил, что на новое ты как муха на мед… Ну, если так хочешь… Пиши рапорт! Чтоб официально…

Вскоре Путивцева вернули в НИИ ВВС. Как и в прежние годы, под свое командование он получил группу летчиков и право самому испытывать новые машины.

Дома Пантелея Афанасьевича ждало письмо от Юры Тополькова.

Письмо было «толстым», объемистым.

«Пишу Вам, Пантелей Афанасьевич, из Куйбышева, — сообщал Топольков. — Вернулся я в Москву из Германии в конце лета сорок первого года и в квартире своей обнаружил записку племянницы, Вали. Из записки я узнал, что Вы звонили, интересовались мной.

Как только я попал в Москву, тотчас же позвонил Вам, справлялся о Вас. Но вскоре мы с Машей выехали в Куйбышев.

Вы, наверное, знаете, что часть наркоматов выехала сюда.

Одно время я состоял при Наркоминделе, но вчера мне предложили работу в нашем посольстве в Лондоне. Я дал согласие. Вопрос моего отъезда — вопрос нескольких дней. Как только приеду в Лондон, сообщу свой адрес и буду ждать Вашего письма.

Описать то, что мы пережили с Машей в Германии в первые дни войны, нелегко, но я все-таки, наверное, попытаюсь это сделать.

Вы знаете, Пантелей Афанасьевич, что я давно «коплю» материалы для книги о Германии. Я был свидетелем многих событий, можно сказать, исторических событий. Мне думается, что к этому разряду относятся и первые дни войны в Берлине.

Уже здесь, на Родине, пока все это еще хранит память сердца, я попытался описать эти дни. Измарал много бумаги. Посылаю Вам несколько страниц «на пробу». Хотелось бы знать Ваше мнение. Как написано? Сумел ли я хоть в малой степени передать то, что мы пережили?

Только не щадите меня. Скажите прямо, что Вы думаете о моей писанине».

В конверт было вложено несколько страничек машинописного текста. Пантелей Афанасьевич развернул их и стал читать:

«Начало войны застало меня в Варнемюнде — небольшом курортном городке на берегу Балтийского моря. Мы приехали туда на воскресенье с американским журналистом Брэндэнджем.

Как обычно, я остановился в небольшом частном пансионате на тихой уютной Кирхенштрассе, неподалеку от старого русла.

Ночь я спал хорошо, крепко и не думал, что таким будет пробуждение. Рано утром ко мне пришел взволнованный Брэндэндж. От него я узнал, что Германия напала на Советский Союз.

Все события предшествующих месяцев говорили о том, что война скоро начнется, и все-таки это известие меня потрясло.

Мы с Брэндэнджем решили вернуться в Берлин. Я попросил его отвезти меня не домой, а в наше посольство на Унтер-ден-Линден. Посольство, однако, было уже окружено гестаповцами, и прямо на улице, у ворот, меня арестовали.

После короткого допроса в гестапо на Александерплац меня повезли в Моабитскую тюрьму…»

Пантелей Афанасьевич вспомнил, как однажды они с Юрой прогуливались по Берлину. (Кажется, это было во второй его приезд в Германию… Да, конечно.) Они увидели серое мрачное здание, и Юра тогда сказал: «Это Моабитская тюрьма. Первое время здесь сидел Эрнст Тельман. Потом его отправили в какой-то концлагерь…»

«Я еще не знал тогда, — читал дальше Путивцев, — что Маша, беременная, тоже находится в Германии, в одном из лагерей для интернированных.