|
Поднимает взгляд и проводит рукой по лицу. – Я как то работала в Африке. Центральноафриканская Республика. Там шла гражданская война. Одно племя против другого. Ничего нового, но это было просто отвратительно. Это было... Боже... просто ужасно. Как то прибыли грузовики, полные раненых. Большие, вроде тех, в которых приехали солдаты гвардии, но полные тел. Отсутствующие конечности, вспоротые животы, вывалившиеся кишки. Вытекшие из огнестрельных ран мозги. Просто... тела. Но не они были по настоящему ужасны, а то, что такое люди делают друг с другом... специально . Из за разницы в убеждениях. Стреляют друг в друга. Ставят мины. Самодельные бомбы. Вырезают целые деревни. Убивают беременных женщин и детей. Насилуют и убивают всех подряд. Просто... резня. И мы принимали их всех: полумертвых, уже мертвых, умирающих. Мы проводили по тридцать сорок часов у операционных столов, пытаясь их спасти. Грузовик за грузовиком.
– Господи Боже, Найл. Я замолкаю, стараясь представить, через что она прошла, но у меня не получается. Найл пожимает плечами. – Я знала свое дело. Я никогда не терялась, не паниковала, меня никогда не тошнило. Помогло то, что я уже работала медсестрой в Лос Анджелесе. У меня был опыт с такого рода происшествиями. Но ты никогда не сможешь подготовиться к убийству целой деревни, – она делает глубокий вдох. – А еще у меня был Олли. Он был моей скалой. Как бы происходящее ни было ужасно, он оставался со мной. Он был сильным. Мне достаточно было просто... взглянуть на него – и я уже понимала, что все будет в порядке. Даже если сейчас все плохо, я знала, что потом все будет хорошо. Пока Олли рядом, – Найл шмыгает носом. Кашляет. Глубоко вдыхает, дрожит. – Сегодня мне было... очень трудно. Работать без Олли… Я искала его взглядом. Я видела его. Впервые с тех пор, как он умер, я работаю с ранеными. Единственное, что я могу сделать, это обнять ее за талию и притянуть ближе. Она шипит, когда я обнимаю ее, и морщится от моего прикосновения. Не так, как если бы не хотела, чтобы я прикасался, а словно от боли. – Что случилось? – спрашиваю я. – Тебе больно? Она, кажется, только сейчас понимает, что все еще в фартуке. Развязывает его и швыряет в сторону. Затем задирает футболку, обнажая ребра, нижний край лифчика... и страшный синяк на боку вокруг длинной глубокой раны вдоль края ребер, покрытой коричневатой корочкой засохшей крови. – Черт, Найл! Когда, черт возьми, это случилось? Она поднимает футболку выше, крутится, поворачивается, пытается посмотреть. – Когда бревно влетело через лобовое стекло. Оно меня задело. Во мне вспыхивает… целая куча эмоций. Не знаю, что это такое или как называется, но это неприятное и сильное ощущение. – Какого черта ты ничего не сказала? Она косится на меня. – И что бы ты сделал? Я профессиональный медик, Лок. Я знала, что все в порядке. Это больно, но рана не серьезная, и с ней в любом случае не потребовалось бы много возни. Но если бы я сказала тебе об этом, ты бы начал играть в «настоящего мужика» и попытался бы заставить меня остаться в машине, или что то в этом роде. У меня не было времени на боль. У меня была работа, так что я занялась ею. Вот почему я не сказала тебе. Я с сомнением обдумываю ее слова. Найл права. Я бы... ну, сделал именно то, что она сказала. И теперь, оглядываясь назад, понимаю, как невероятно тяжело ей было. Она провела… Боже, я даже не знаю, сколько часов на ногах. Без перерыва. С такой раной. И не сказала ни слова, а просто работала, пока нужно было работать. Рядом с Найл я иногда чувствую себя ничтожеством. Она чертовски... сильная . – Черт, – я вытираю лицо руками. – Ты особенная, Найл. – Совсем нет. Я беру ее за руку и сжимаю. – Да, так и есть. |
