— Да ну?! — у меня чуть шляпка от удивления не свалилась.

— Мама завтра возьмет мой и свой паспорта, получит посылку и привезет сюда. Как думаешь, это не опасно?

Я думала, что опасно все, что исходит от Фоминой. Но если на почту отправится не Гоша, а его мама, возможно, обойдется.

— Не переживай, прорвемся, — я успокоительно погладила Игоря по плечу и пошла в дом повторить сигнал «Канкан».

В течение всего вечера, с настораживающей регулярностью, Оффенбах гремел над дачным поселком. Вначале друзья недоумевали, потом, благодаря усилиям Лины Синициной, девчонок увлекла игра в «Мулен-Руж». Синицина летала, порхала, дразнила. Гольштейн тряслась рядышком. Мы с Викторией отчаянно крутили тощими задами. В общем, весело было. Всем понравилось.

Питерский гость почти не пил, почти не ел, но вел себя естественно и довольно непринужденно.

Игра в «парижские развлечения» его больше умиляла, чем настораживала.

С наступлением сумерек пришла пора вечернего концерта. Над небольшой полянкой включили фонарь, усадили именинника в кресло, и «шумным табором» затянули «К нам приехал, к нам приехал…».

Переиначенные «Очи черные» о карих Гошиных глазках тоже получились ничего себе. А вот после одной из частушек я пожалела, что не гусар и не могу Синицину на дуэль вызвать.

В яркой шали и шуршащей юбке Синицина выскочила на середину поляны, притопнула лихо и завизжала:

— Как у нашего Понта, девок полная толпа. Кто рисует, кто поет, кто еще чего дает!

Стервь. Надо думать, Фомина рисует; Синицина поет; Боткина… так себе, кто-еще-чего…

Но мужской хор грянул: «Выпьем мы за Гошу, Гошу дорогого», и Синицина осталась небитой.

Окутанные темнотой и вездесущим смогом вперемешку с комарами, мы грызли пересушенный поварами шашлык, пили вино, и постепенно компания разбилась по интересам. Полякова ворковала с питерским филером, Вахрушев читал Лине что-то из любовной лирики, совершенно пьяный Солецкий сцепился с почти трезвым Соколовым по еврейскому вопросу.

Толчок дала Софья, она же впоследствии выступила арбитром. Дабы замять паузу в разговоре, Голыптейн сообщила, что рядом с домом ее тети в Израиле произошел теракт. Солецкий выразил ей соболезнования… и «Остапа понесло». Почему-то в сторону Соколова.

— Тема, ты не понимаешь, — пьяно доказывал Антон. — Тысячи лет мамы говорили маленьким Мойшам: «Мойша, ты должен быть самым умным, самым умелым». Теперь мама говорит Мойше: «Бери автомат, ты должен стать злым и сильным». Менталитет, Тема, меняется менталитет нации, не ассимилировавшейся за тысячи лет. Кто еще так мог?! Не раствориться на чужой земле?

— Цыгане, — вставлял Соколов.

— Согласен, — пьяно кивал Солецкий. — Но среди них нет нобелевских лауреатов. — И, громко икнув, погоревал: — Теряем… теряем народ…

— Не переживай, Антоша, — вступила добрая Соня, — нас и вне Израиля много осталось.

— А-а-а, — махнул рукой Солецкий. — Это уже не то. Гоняли вас по всей земле, гоняли… а вы взяли и собственными руками себя приговорили… в сорок восьмом году…. Самоличный геноцид, над собственной нацией… Поймали вас, Сонечка… в иовушку.

Соня обиделась.

— Это наша земля. Вам, русским, не понять.

— Чего не понять?! — опасно раскачиваясь в сторону Соколова, протянул Солецкий. Два пьяных курносых студента обсуждают проблемы антисемитизма. Очень символично. — Пройдет двести… триста лет… и вы станете как все.