Александр Полещук. Тайна Гомера
До сих пор не могу уяснить себе, как это произошло. И никогда мой дух не был в таком смятении… А все началось в дни последней сессии Московского общества любителей античной литературы. В зале присутствовал незнакомый мне человек. Он представился после заседания и попросил меня приехать в его школу. "Я боюсь за своих ребят, – сказал он. – Техника, математика, физика поглотили их интересы… Хотелось бы внести в их воспитание «свежую струю». Я дал свое согласие и ничуть не жалел об этом. Старшеклассники – ребята лет по шестнадцати‑семнадцати – встретили меня настороженно, а один из них в конце первого урока прямо спросил: – Вас прислали лечить наш технический «флюс»? – Нет, – ответил я. – Но разве то, о чем я вам рассказывал, не интересно? – Терпимо, – ответил кто‑то из сидящих на подоконнике. – Пока терпимо… Но я хорошо знал, что они все‑таки дети, и, когда в уютном классе зазвучали гекзаметры древних сказаний, глаза этих самоуверенных подростков засветились восхищением и любопытством. Право, занимаясь со студентами – филологами и историками, я не встречал ни такого внимания, ни такого интереса. По‑видимому, то, что для гуманитариев было обязанностью, для этих ребят – удивительной сказкой. Раз в неделю я приезжал к ним, и каждый раз эти ребята удивляли меня свежестью восприятия, великолепной памятью. И только один из них, самый высокий и, вероятно, самый сильный паренек, – сидел он во втором ряду, и его мускулистая рука, перекинутая через спинку стула, мерно раскачивалась, отсчитывая ритм стихов, – только один он не задавал мне никаких вопросов. Иногда я сам обращался к нему, но ответы его были односложны и лаконичны. – Вы говорите, как спартанец, – сказал я как‑то ему. Может быть, это и была моя первая ошибка. Так прошел месяц, другой. Я знал, что ребята напряженно учатся своему любимому делу, что они заканчивают монтаж какого‑то сложнейшего прибора, чуть ли не «машины времени», что мои занятия это только «педагогический привесок». Вот почему я был буквально поражен, когда во время моей беседы молчаливый паренек вдруг перестал покачивать рукой и сказал: – Ударение. Неверно. У вас… – Позвольте, позвольте, – возразил я, – но ударение в этом слове изменилось только во времена Римской империи… А вы что, вы стали заниматься древнегреческим? – А он его уже выучил, – заметил кто‑то из ребят. – Это верно? – спросил я. – Да нет… Просто учебник прочел, о котором вы нам говорили. И все… – Вы его не слушайте! – раздались голоса. – Артем «Илиаду» на память читает. – Это правда, Артем? – Ну, правда… Я задал ему ряд вопросов. Без труда подбирая слова, Артем ответил мне на языке Гомера. У него не все было ладно с произношением, но этот дефект был легко устраним. Как‑то, было это дней десять назад, между Артемом и мною вспыхнул спор. Мы как раз прочитали то место из «Эфиопиды», в котором рассказывается, как Ахиллес, смертельно ранив Пентезилею, царицу Амазонок, снял с нее шлем, свою законную добычу, и вдруг, пораженный ее красотой, влюбился в умирающую. – Есть предположение, что милетец Арктин, автор этой поэмы, был учеником Гомера, – заметил я. – Не сомневаюсь, – сказал Артем. – Какая сцена!.. – Сила, – сказал кто‑то из ребят. – Позвольте, друзья, – обратился я ко всему классу, – неужели нельзя подыскать какое‑нибудь более благозвучное выражение, чем «сила»? – Чувство не всегда диктует благозвучные слова… Вам это известно более чем кому‑нибудь другому, – возразил мне Артем. |
