Конечно, по отношению к нашему делу расход являлся ничтожным, но все же меня напугала расточительность Пинкертона, и я высказал это.

— Что значат теперь несколько долларов? — ответил он угрюмо. — Развязка наступит через три месяца.

Мы пошли дальше молча и не без внутренней дрожи. Даже у «Пуделя» мы ели неохотно и редко обменивались словами, и только после третьего бокала шампанского Пинкертон откашлялся и бросил на меня умоляющий взгляд.

— Лоудон, — сказал он, — вы не хотели говорить об одном предмете. Я выражусь только обиняком. Это не потому, — он запнулся, — не потому, что вы недовольны мной? — заключил он с дрожью в голосе.

— Пинкертон! — воскликнул я.

— Нет, нет, погодите, — заторопился он, — дайте мне сначала высказаться. Я ценю деликатность вашей натуры, хотя и не могу подражать вам в этом; и очень хорошо понимаю, что вы скорее умрете, чем скажете, но все-таки вы можете чувствовать себя разочарованным. Я думал, что лучше сумею обделать это сам. Но когда я увидел, как трудно приходится добыть нужную сумму в этом городе, когда я увидел, что сам Дуглас Б. Лонггерст отказывается от предприятия, то, говорю вам, Лоудон, я начал отчаиваться; и — я, может быть, наделал ошибок, без сомнения, тысячи людей сделали бы лучше моего, — но даю вам честное слово, я сделал все, что мог.

— Мой бедный Джим, — сказал я, — точно я когда-нибудь сомневался в вас! Точно я не знаю, что вы сделали чудеса! Весь день я восхищался вашей энергией и находчивостью. Что касается того предмета…

— Нет, Лоудон, не нужно, — ни слова больше! Я не хочу слышать, — воскликнул Джим.

— Ну, сказать правду, мне бы и не хотелось говорить вам, — ответил я, — потому что это вещь, которой я стыжусь.

— Стыдитесь, Лоудон? О, не говорите этого, не употребляйте такого выражения даже в шутку! — протестовал Пинкертон.

— Разве вам не случается делать что-нибудь, чего вы потом стыдитесь? — спросил я.

— Нет, — ответил он, вытаращив глаза, — зачем? Я иногда жалею потом, если выходит не то, на что я рассчитывал. Но я не вижу, почему бы мне стыдиться.

Я восхищался простотой характера моего друга. Затем я вздохнул.

— Знаете ли, Джим, о чем я всего больше жалею? — сказал я. — О том, что мне не придется быть на вашей свадьбе.

— На моей свадьбе! — повторил он тоже со вздохом. — Не бывать теперь моей свадьбе. Я сегодня же верну ей слово. Это-то и угнетало меня весь день. Я чувствую, что не имел права после обручения браться за такое рискованное предприятие.

— Ну, Джим, ведь это моих рук дело, и вы должны сердиться на меня, — сказал я.

— Ни крошечки! — воскликнул он. — Я так же увлекся, как вы, только вначале не был так решителен. Нет, я должен благодарить себя самого, но это плачевная штука.

Джим отправился исполнять свою печальную миссию а я вернулся в контору, зажег газ и сел, чтобы обдумать события этого достопамятного дня: странные обстоятельства дела, которые начали выясняться, исчезновения, страхи, огромные суммы денег и опасную и неблагородную задачу, предстоящую мне в недалеком будущем.

Трудно при ретроспективном обзоре подобных дел не приписать себе в прошлом ту степень знания, которой мы обладаем теперь. Но я могу сказать, оставаясь верным действительности, что я томился в тот вечер лихорадкой подозрительности и любопытства, истощал свое воображение в придумывании решений, которые отбрасывал, как не соответствующие фактам, и находил в окружавшей меня тайне стимул для моего мужества и целебный бальзам для совести.