Он сидел за столом спиной ко мне. В воздухе стоял необычный запах. Понятное дело, табачный, но я не узнал богатого аромата отцовских гаванн. Пахло крепкими турецкими сортами. Музыка остановилась. Каюта обладала также интересной особенностью: здесь как‑то приглушалась акустика, заставляя морской рокот снаружи звучать отдаленно и глухо. Предметы в табачной дымке вроде бы немножко дрожали, затем успокаивались, но упорно не желали попадать в фокус Стволы ружей и винтовок словно набухли и воинственно посверкивали за стеклом. Ранее бледные роговые рукоятки ножей на противоположной стене вроде бы пожелтели, словно пропитались никотином. Мне отчего‑то не хотелось, чтобы отец поворачивался. Возникло очень сильное, пусть и кратковременное, желание не видеть выражение его лица. Затем это странное опасение прошло, и он действительно обернулся. Выглядел отец усталым и рассеянным, как если бы его заставили покинуть ментальное убежище, где предпочитали прятаться его мысли.

– Что тебе нужно?

– Отец, чем ты тут занимаешься?

– Сочиняю письмо, которое никогда не напишу и не отправлю.

– Для матери?

– Нет, сегодня не для нее. Это письмо адресовано твоей сестре. Катерине‑Энн.

Я кивнул, не испытывая никакого удивления. У отца сейчас настроение как у человека, обитающего среди мертвецов. Я повернулся, закрыл за собой дверь и, вернувшись в свою каюту, опять натянул мокрый свитер со штормовкой, затем вылез на палубу, чтобы встать у штурвала, поджидая яростное нападение ночного шторма.

Девять часов подряд я сражался с морем. К моменту, когда облачность на следующее утро разошлась и вновь вернулось затишье, солнце стояло уже довольно высоко. Я снял показания приборов и выяснил, что мы удалились от дома на тысячу двести миль. Шторм закинул нас еще глубже в дикую пустыню Атлантики. Полуживой и оглушенный, я продолжал нести вахту у штурвала. Просыхающую щетину на физиономии усыпали кристаллики соли, а зрение уже начинало выкидывать фокусы, утомившись от постоянной пляски окружающего мира. Наконец меня попросту вырвало, но не от качки, а из‑за дикой усталости. К этому моменту в моем желудке не было ничего, что могло бы составить компанию порции желчи. В памяти всплыла Сузанна, и я задумался, что именно она имела в виду, когда мы обменялись несколькими короткими сообщениями в ходе нашей преждевременно прерванной переписки. Перед глазами маячил Гарри Сполдинг в золотом сиянии саутпортского лета. Единственное, что я знал про тот город, так это историю о давно снесенном «Палас‑отеле». Громадное здание в неоготическом стиле поблизости от Биркдейла облюбовали привидения – по крайней мере, если верить местным слухам. Рабочие, занимавшиеся сносом гостиницы, слышали шум поднимавшихся и спускавшихся лифтов по истечении долгого времени после полного отключения электричества. Не посещал ли Сполдинг рестораны «Палас‑отеля»? Может, попивал коктейли на одной из залитых солнцем террас? Должно быть, даже танцевал в главном зале, гипнотизируя местных красавиц своей улыбкой – оскалом убийцы с белым галстуком‑бабочкой. Практически наверняка.

Я дернулся, выбитый из раздумья, вернее даже дремоты, которая крайне опасна за штурвалом. Где отец? До сих пор скорбит внизу и предается воспоминаниям, увенчавшись нимбом табачного дыма под стародавние напевы? Я включил авторулевого. Отчаянно тянуло в сон, можно сказать, я чуть ли не галлюцинировал от усталости. Кстати, а что выбило меня из дремоты? Вернуло в состояние полного бодрствования? Плач младенца? Да нет, конечно, все дело в чайках… Но какие чайки могут быть в середине океана? Я обвел небо глазами. Пусто. И на рангоуте не сидит ни одной птички. Внизу я постоял возле двери в отцовскую каюту. Он опять что‑то бормотал себе под нос. Угрюмый и неприязненный монолог. В голосе напрочь отсутствовали мягкие ноты. Похоже, он уже перестал общаться со своей потерянной, драгоценной дочерью.