Не могу даже вспомнить, что я заказал, отдавая меню улыбчивому официанту, хотя слова, казалось бы, только что сорвались у меня с языка. Да и разговор наш за ужином носил смутный, незапоминающийся характер. Отец что‑то лопотал насчет навигационного оборудования, средств связи, каких‑то коммуникационных сетей… Что‑то про несущие частоты, коммутацию и прочие загадочные стороны телекомных дел. Я же все думал про комнатку, которую родители наверняка подготовили и разукрасили к рождению моей сестренки, Катерины‑Энн. Думал про ее разрисованную колыбельку. Воображал себе те игрушки, которые они должны были ей купить, и крошечную одежду. А мечты, которым они предавались сообща? Насколько необходимость держать ее смерть в тайне поспособствовала развитию той опухоли, что росла и расцветала в груди моей матери? Мне кажется, я кое‑что понял насчет той роли, которую сыграла эта жгучая тайна в ранней смерти матушки. И пожалуй, сумел оценить те мотивы, которые двигали отцом в его последующей жизни. А может, эти догадки были всего‑то обусловлены иллюзорной чистотой восприятия, когда ты налегаешь на выпивку…

Той ночью, устроившись в собственной каюте на борту отцовской яхты, я не видел снов. Вернее, не помню их содержания. Просто валялся на койке до того уютной, что комфорт напоминал подлинную роскошь. Мое жилище на «Темном эхе» было язвительной насмешкой над кубриком «Андромеды». Насколько помню, ночью я проснулся, чтобы попить минералки «Хиддон» (которую заблаговременно выклянчил в гостинице и специально оставил под рукой). А вообще‑то с собой у нас была питьевая вода, зубные щетки и свежие полотенца. В этой гостинице отцу оказывали те же знаки внимания, что и повсюду для них он словно был заезжим монархом. Утром, кстати, когда я постучал к нему в дверь, он встретил меня с таким видом, будто и в самом деле являлся властелином всего и вся. Он вновь выглядел цветущим и бодрым. Восстановился. Стоя на пороге его каюты, я с какой‑то особенной горечью понял, что отец никогда уже сам не начнет разговор о своей дочери.

С верфи мы отправились завтракать в гостиницу, где‑то без четверти восемь. Садясь в такси, я заметил пару микроавтобусов, подкативших к воротам. Один был синего цвета и нес на себе эмблему частного охранного предприятия: желтые буквы названия фирмы над крепостной решеткой, обвитой колючей проволокой. Наружу вышли трое мужчин: двое из кабины и один из задней двери, да еще в компании с немецкой овчаркой на коротком цепном поводке. Все отличались крепким телосложением, не улыбались и были одеты в щегольскую черную униформу.

– Твоя поучительная история насчет Чесни меня взволновала, – пояснил отец. – Вот я и решил предпринять кое‑какие шаги.

Второй микроавтобус привез шестерку мужчин в комбинезонах и джинсах с накинутыми на плечи пуховиками. Один из них – по‑видимому, бригадир – показал какие‑то бумаги молодцам в униформе. Его люди нервно переминались с ноги на ногу, пока их обнюхивала овчарка, запоминая присущий каждому запах. Затем ворота распахнулись, и работяги, прихватив инструменты, направились к эллингу.

– Надо вернуться не позже полудня, – сказал отец. Что ж, времени вдоволь. – И с этого момента, Мартин, единственный сардонический смех на борту «Темного эха» будет исходить только от меня.

За завтраком нам неожиданно доставили письмо. Его на серебряном подносе принесла Маржена и с легким поклоном передала отцу. Это был конверт из плотной желтой бумаги формата A3, с аккуратно надписанным адресом гостиницы. Адресат мистер Станнард. Почерк напомнил мне колонку цифр, что я видел на блокноте в офисе Питерсена. Кое‑какие буквы выглядели так, словно их писали тем же фломастером. Отец взял письмо, поблагодарил девушку и протянул конверт мне:

– Открой, Мартин.

Я воспользовался ножом, что лежал возле моей тарелки, но перед этим внимательно осмотрел штемпель.