|
Этот великан был непререкае¬мым лидером анархистской вольницы. Анатолий в очередной раз поразился особенностям ораторского таланта Нестора. В узкой компании глава По¬встанческой Армии не отличался красноречием и предпо¬читал помалкивать и слушать. Но стоило ему оказаться пе¬ред большой аудиторией, как от стеснительности его не ос¬тавалось и следа. Когда Нестор выступал перед людьми, потряхивая гривой отливающих сталью волос, от него вея¬ло непоколебимой уверенностью в собственной правоте. Батька, в отличие идеалистов-теоретиков вроде Анатолия, умел вести толпу за собой… Толя родился в семье московских интеллигентов. Мать возглавляла научно-исследовательскую лабораторию в Московской сельскохозяйственной академии на Тимиря¬зевской, отец был редактором крупного литературного жур¬нала, поэтому Толины детские годы прошли среди книг, ко¬торые читал не всякий взрослый, под аккомпанемент ку¬хонных разговоров о морали, нравственности и ответствен¬ности художника перед обществом. Толю тоже воспитывали в этом духе: ответственным юным художником. Самостоятельным он стал рано. Уже в шесть лет он в одиночку ездил брать частные уроки игры на скрипке и без приключений добирался домой через две станции метро. Родители его погибли в самом начале Катаклизма. То¬ле повезло дважды. В тот день, когда их девятиэтажка бы¬ла сметена с лица земли взрывной волной, мальчика со скрипкой в обнимку как раз отправили на занятия. Встречный поток хлынувших под землю до смерти пере¬пуганных людей не дал ему подняться на поверхность. Одинокого, заплаканного мальчугана приметил такой же одинокий, потерявший всех близких старик. Звали его Иннокентием Вениаминовичем. У Толи с собой была только скрипка, а у Иннокентия Вениаминовича – батон бело¬го за двадцать рублей. Толе он отдал половину. Второй шанс был дан Анатолию его ангелом-храните¬лем в тот день, когда Иннокентий Вениаминович поддал¬ся на уговоры своего знакомого перебраться с Тимирязев¬ской на Войковскую. У старика частенько шалило сердце, а на Войковской, по слухам, обосновался чудом выжив¬ший главный кардиолог ЦКБ, настоящее светило. После долгих раздумий Иннокентий Вениаминович согласился и вместе с Толей с Тимирязевской ушел. А еще через три дня Тимирязевской не стало: крысы сожрали. Всех сожра¬ли, и того знакомого, что уговаривал старика идти на Вой¬ковскую. Только на прием к кардиологу Толин благодетель так и не попал. Где-то по пути, в черном туннеле Иннокентий Ве¬ниаминович бросил вдруг рассуждать о судьбе человечест¬ва, сел на пол, взялся рукой за грудь и стал умирать. Он хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, и ли¬цо его становилось серым, а губы – синими. И Толя ничего не мог сделать. С тех пор он еще много смертей видел, и не боялся их больше, и им не удивлялся. Но ту, давнюю, пер¬вую, запомнил навсегда. Старик упал к Толиным ногам. Глаза его закрылись и по¬гасли, как окна дома, в котором выключили свет. Все. Беды Толины на этом не кончились. Мальчик пристал к проходившему мимо каравану, но неудачно. Караван пере¬возил какую-то военную химию и шел под усиленной охра¬ной и в большой секретности. Но те, кому надо, о грузе, видно, знали. Караван попал в жестокую мясорубку. В кон¬тейнеры попало рикошетом, и один взорвался, выбросив ядовитое облако. Толя чудом выжил, по знакомство с от¬равляющим аэрозолем кожно-нарывного действия оказа¬лось знакомством на всю жизнь. На ногах у него появились трофические язвы, которые никак не хотели заживать. По¬бедить болезнь не удалось, а остановить получилось. Слу-чайно, по наитию. Приютившая мальчика добросердечная жительница Войковской, тетка его ровесника Сережки, не знала тонкостей лечения трофических язв. Она просто не сожалела для воспитанника дефицитного мыла и дважды в день промывала и перевязывала рапы прокипяченными и тщательно высушенными полосками ткани. |
