|
Если первые две книги Анатолий раздобыл сам, обме¬няв их на скрипку уже в зрелом возрасте, то Булгаков и Гу¬милев достались в наследство от Иннокентия Вениамино-вича. Для Анатолия между революционными идеями и под¬линной поэзией было что-то общее, какие-то невидимые струны были натянуты. В революции была поэзия. Разве не являлся поэтом команданте Че Гевара? Только поэт мог променять престижную должность в правительстве новой Кубы на автомат и боливийские джунгли. Кропоткин тоже был поэтом в своем роде. Он ведь не только пытался пере¬строить мир как революционер, но одновременно изучал его как географ. Последним трудом патриарха анархизма стал научный доклад «О ледниковом и озерном периоде». Только поэты и мечтатели способны сделать мир лучше, даже если весь этот мир умещается в норе под названием Метро. Что касается томика гумилевских стихов, то он имел для Анатолия чисто символическое значение. Частичка про¬шлой жизни, пылинка, занесенная всесокрушающим ура¬ганом перемен под землю, и соломинка, за которую только и мог ухватиться утопающий. Мама и папа Толины хотели, чтобы мальчик вырос ху¬дожником и музыкантом. Толя и сам об этом мечтал рань¬ше. Но Апокалипсис, превративший огромный город в руи¬ны, а все чаяния и мечты его жителей в смытые волной при¬лива песочные замки, заставил его передумать. В творчес¬кой области он решил положиться на профессионалов. Сти¬хи не раз помогали ему победить тоску, которая хоть и была в Метро обычным делом, но временами становилась на¬столько невыносимой, что хотелось лезть в петлю. Анато¬лий глядел на пожелтевшие странички, и холодная волна душевного мрака разбивалась о скалу простеньких и милых сердцу четверостиший: Я знаю веселые сказки таинственных стран, Про черную деву, про страсть молодого вождя, Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, И верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя. В стихах все было донельзя романтично, волшебно, не¬понятно: таинственные страны, любовные переживания черной девы и молодого вождя… Ничего от этого не оста¬лось. Теперь есть только темные туннели и свинцово-серый дым костров. Теперь есть только Метро, последнее приста¬нище потерпевшего кораблекрушение человечества. На Войковской ценителей прекрасного было немного. Тем, кто любил высокую поэзию, в бане мыло на пол было лучше от греха подальше не ронять. Суровые нравы… На-стоящим мужчинам подобало веселиться под фронтовые песни «Любэ» в собственных аранжировках. Анатолий невесело усмехнулся. Судя по доносившемуся с платформы шуму, станция Гу¬ляй Поле проснулась. Волей-неволей приходилось оста¬вить размышления на цветочно-небесные темы и окунуться в простую, как табурет, реальность. Начиналась реальность утром в качалке – закутке со спортивными тренажерами, укрытом брезентовыми ширмами. «В здоровом теле – здо¬ровый дух», – говорил Батька. Молодежь соглашалась. Ну, тренажеры – это сильно сказано. Тренажерами на Войковской громко именовались разнообразные железяки. Спортивные энтузиасты тащили в качалку все, что хотя бы отдаленно напоминало о тяжелой атлетике. Штанги ус¬пешно заменялись ржавыми осями с шестернями и колесами, гири – тяжеленными обрезками металла, а происхож¬дение более сложных механизмов с рычагом, пружинами и противовесами зачастую вообще невозможно было определить. Их родословную знал только друг Толи – Сергей, ко¬торый все свободное время посвящал конструированию новых спортивно-механических монстров. По платформе деловито сновали челноки. Пешком в здешние нехорошие туннели они отправлялись неохотно, старались дожидаться попутных дрезин, снабженных пуле¬метами. Дрезины шли нечасто, и в ожидании челноки ко¬ротали время за разговорами о том, о сем, тыкали пальцами в разномастные, но одинаково засаленные карты Метро, мусолили сплетни, обсуждали бескровные маршруты. |
