Звуки пения резко усилились, когда я повернул на девяносто градусов влево. В двадцати ярдах на левой стене туннеля мерцали отблески света. Здесь, видимо, был еще один поворот, на этот раз направо. Я подкрался к углу мягко, как падающая снежинка, и выглянул из-за него с осторожностью старого дикобраза, подозрительно обозревающего свет Божий после зимней спячки.

В двадцати футах туннель был поперек перегорожен вертикальными стальными прутьями, расположенными на расстоянии шести дюймов друг от друга. В центре — зарешеченная стальная дверь. В десяти футах за ней — такая же решетка, с такой же дверью. Между двумя дверями, в точности посередине, с потолка свешивалась голая лампочка, ярко освещающая расположенный под ней стол и двух людей в комбинезонах за ним. Между ними громоздилась стопка каких-то причудливых деревянных фишек, и я решил, что они играют во что-то, мне неизвестное. Что бы это ни была за игра, она требовала сосредоточенности, о чем можно было судить по раздраженным взглядам, которые оба человека то и дело бросали в темноту за вторым рядом прутьев. Пение продолжалось с прежней силой. Зачем людям взбрело петь после полуночи? Это казалось совершенно необъяснимым, пока до меня не дошло, что для заключенных в темной пещере смена дня и ночи потеряла всякий смысл. Но зачем вообще им приспичило петь, не поддавалось моему пониманию.

Секунд через двадцать один из сидящих стукнул кулаком по столу, вскочил на ноги, подхватил карабин, который, как я теперь заметил, был прислонен к стулу, подошел к прутьям, пробарабанил дулом по металлу и что-то при этом сердито прокричал. Я не смог понять, что именно, но не надо быть лингвистом, чтобы догадаться о смысле сказанного. Он требовал тишины. Но не добился своего. После паузы, продолжавшейся секунды три, не больше, пение возобновилось, еще громче и фальшивей, чем раньше. Дать им волю, так они перейдут на «Пусть всегда будет Англия». Человек с карабином с отвращением, но и, пожалуй, удивлением покачал головой, после чего угрюмо побрел обратно к столу. Ситуация им не контролировалась.

Мною тоже. Будь я не таким усталым или просто другим человеком, скажем, поумнее раза в два, я бы придумал, как перехитрить, а то и перебить охранников. Но в тот момент мне ничего в голову не лезло, кроме того, что у меня один маленький ножик, а у них — две больших винтовки. Да и свою долю везенья на этот вечер я уже исчерпал.

Я ушел.

Мари мирно спала, когда я добрался до нашей хижины, но я не стал сразу будить ее. Пусть спит, пока спится, ей все равно этой ночью выспаться не удастся. Возможно, опасения по поводу будущего были оправданы и ей вообще больше спать не придется.

Я был изможден духовно, физически, эмоционально. Вымочился окончательно. Так, как никогда в жизни. По дороге из шахты я пришел к заключению, что существует только один-единственный выход, и, собрав последние остатки сил, окончательно решился. Когда же выяснилось, что это невозможно, реакция была соответствующей. А задумал я следующее: убить Уизерспуна — я все еще продолжал называть его этим именем — и Хьюелла. Не просто убить, а прикончить, как бешеных собак, в их собственных постелях. Или еще лучше — казнить. Было ясно, что через туннель, выходящий на другую сторону острова, при помощи арсенала, спрятанного в пещере, в ближайшее время будет предпринята атака на военно-морской объект, расположенный по ту сторону склона. Но если Уизерспун и Хьюелл будут мертвы, навряд ли китайцам самостоятельно это удастся. А для меня в тот момент главное заключалось в том, чтобы предотвратить атаку. Это значило даже больше, чем безопасность девушки, которая спала рядом, хотя я не мог больше притворяться, будто мои чувства по отношению к ней — те же, что и три дня назад. Тем не менее она стояла на втором месте.

Однако я не убил их в постелях по довольно веской причине: их там не было. Они оба сидели в доме профессора, потягивая холодное баночное пиво, которое подносил слуга-китаец, и вполголоса переговаривались, склонившись над картой.