— Что случилось? — спросила Митат, переступая через порог с остальными. — Дурные вести?

— Нет, — пояснила Амат. — Обычная проволочка. Хай отложил слушание на четыре дня. Другая сторона желает подготовить ответ.

— Вилсин?

— Полагаю, да. На самом деле, это и нам на руку. Теперь у нас больше времени на подготовку.

Амат остановилась посреди передней комнаты, похлопала сложенным письмом по краю игрального стола. В глубине гостевой половины, где клиенты выбирали себе женщин, раздался девичий смех. Странный звук, подумала Амат. Ей сейчас всякое проявление радости казалось странным. Будь она Марчатом Вилсином, можно было сыграть в последнюю игру: бросить дротик в небо и понадеяться на чудо.

— Приведи ко мне Ториша-тя, — сказала она. — Я хочу еще раз обсудить нашу безопасность. Кстати, друг Лиат, Итани, не объявлялся?

— Пока нет, — ответил стражник у главных ворот. — А второй был. Уже ушел.

— Если кто-то из них придет, отсылайте ко мне.

Она прошла в заднюю половину. Митат — за ней.

— Скорее всего, эта задержка — формальность, но если Марчат хочет ей воспользоваться, я должна быть готова.

— Бабушка…

Они пришли в общую комнату, заполненную женщинами и мальчиками в костюмах, людьми, которые следили за игрой и наливали гостям вино, запахом свежего хлеба и жареного барашка и людским гомоном. Митат встала у двери, скрестив руки. Амат сложила позу недоумения.

— Кому-то придется сообщить Мадж, — пояснила помощница.

Амат закрыла глаза. Конечно! Сообщить Мадж. Как будто не хватало других забот. Ну и ладно. Если перепалки не избежать, пусть она будет на ниппуанском. Амат дважды глубоко вздохнула и посмотрела на Митат. На лице той появилась виноватая улыбка.

— А ведь я могла стать танцовщицей, — сказала Амат. — В детстве подавала большие надежды. Живи я сейчас танцами, не пришлось бы проходить через все это дерьмо.

— Если хотите, я ей скажу, — предложила Митат.

Амат только улыбнулась, покачала головой и пошла к двери комнатушки Мадж, крепясь перед неизбежной грозой.

Ота Мати, шестой сын хая Мати, сидел на краю пристани и смотрел на море. В сумерках лишь половинка луны освещала его, приплясывая на верхушках волн. Набережная заканчивала дневные труды, начиналась ночь — пора развлечений. Ота не обращал внимания на суету, ел кусочки острой курятины с имбирем из бумажного кулька и не думал ни о чем.

У него было две медных полоски. Годы работы, годы попыток прижиться в этом городе, и вот с чем он остался: с двумя кусками меди. Хватит на пиалу вина, если не привередничать. Все остальное пропало: растрачено, выброшено, пущено по ветру. Зато ему это не в новинку. Внизу, под сваями, начинался прилив. До зари он опять схлынет.

Время пришло.

Ота прошел вдоль берега, бросил бумагу, пропитавшуюся куриным жиром и пряностями, в печь огнедержца, где та вспыхнула и обуглилась, осветив на миг лица прохожих, гревшихся у огня. Склады стояли запертые и темные, широкая Нантань обезлюдела. У дверей чайной жалостливо пела нищенка над коробкой для денег, в которой было втрое больше того, что осталось у Оты. Он бросил ей одну полоску меди — на удачу.

В веселом квартале начиналась самая обычная ночь. Все было как всегда: флейты и барабаны, ароматы благовоний и каких-то иных дымов, меланхоличные взгляды женщин, торгующих собой с низких балконов и из проемов окон. Только Ота будто пришел сюда впервые, из другого края. «Еще не поздно повернуть назад», — говорил себе Ота. Даже сейчас можно было отказаться и уйти, как он ушел из школы давным-давно.