— А вот это уже ни к чему, — сказал Петр Петрович. — Я существо несъедобное.

Джой отвел глаза в сторону.

— Я знаю, ты голодный, — продолжал Петр Петрович. — И, по правде говоря, я тоже.

Во всем доме не было ни крошки съестного. Петр Петрович не отличался хозяйственностью; еще в первые дни войны многие ринулись в магазины запастись мукой, крупой, спичками, солью, а он ни о чем не подумал.

И купить-то теперь что-нибудь было не на что. Оставалось одно — пойти на базар, попытаться обменять что-либо на хлеб или картошку.

Он вышел из дому, свернул на Песчаную улицу. За ней — Базарная площадь.

Некогда то была шумная, оживленная, жужжащая, словно улей, площадь. В ту пору на ней постоянно царил уютный запах сена, яблок, слив.

Петр Петрович мысленно представил себе возы с яблоками, грушами, арбузами, прилавки, алевшие мясными тушами, круги масла.

Бывало, выйдет он по холодку, ранним утром, обойдет все ряды… Чего-чего только здесь нет!

Вадим, смеясь, встречает его у калитки:

«Весь рынок забрал с собой или что-нибудь оставил?»

Вадим любил подшучивать над отцом за его нехозяйственность, за то, что отец мог купить на базаре всякие ненужные вещи: деревянную копилку, гипсового котенка, арбуз, который оказывался белым, и самую жилистую часть говядины…

Но теперь Вадим, должно быть, не решился бы смеяться над ним, потому что не только деревянных копилок или жилистого мяса, но и вообще-то ничего не было на всей большой площади. Просто стояли в ряд люди, держа в руках кто раму от картины, кто кружевную шаль, кто веер, старинный, из страусовых перьев, или же пустую птичью клетку, стояли терпеливо, молча, выжидая, не подойдет ли кто, не приценится ли, не захочет ли сменять стакан пшена, несколько картофелин или буханку хлеба.

Петр Петрович стал позади всех. В руках — темно-синий, почти новый костюм. Он сшил его себе в прошлом году и надевал только по праздникам.

Возле Петра Петровича стояла очень худая черноволосая женщина, держа в руках пустую клеенчатую кошелку.

У ног ее, на земле, красовался старинный чайный сервиз — золоченые чашки в расписных медальонах, пузатый чайник для заварки, молочник со склеенной ручкой.

Женщина подозрительно взглянула на Петра Петровича, быстро проговорила:

— Осторожно, а то чашки такие хрупкие…

— Я понимаю, — пообещал он.

Женщина, смягчившись, пояснила:

— Это страшно редкая вещь, фарфор императорского завода. Я за ним когда-то целый год гонялась.

— Бывает, — рассеянно проговорил Петр Петрович. От голода у него кружилась голова, немного подташнивало, и перед глазами все время возникали черные, надоедливые мошки.

— Как думаете, — спросила женщина, моргая темными глазами в красных, словно от бессонницы, прожилках, — дадут мне за все это пуд картошки?

— Все может быть.

Петр Петрович вглядывался в ее измученное, с обтянутой кожей лицо, оно казалось ему отдаленно знакомым, словно видел когда-то кого-то похожего на нее, да никак не мог вспомнить.

Ни один человек не подходил и не приценивался к ее сервизу.

Женщина искоса, по-птичьему глянула на него.

— Что это вы так смотрите на меня?

— Да нет, ничего, — смутился Петр Петрович.

— Третий день подряд хожу сюда, и хоть бы кто подошел, — пожаловалась она.

— Да, здесь все сплошь продавцы и ни одного покупателя, — невесело пошутил Петр Петрович.

Женщина наклонилась, подняла с земли чайник.

— Подумайте только, такую красоту, такую прелесть и так вот запросто отдать за какую-то вульгарную картошку!

Грустно сощурив цыганские свои глаза, она любовалась чайником, золоченым, разрисованным овальными медальонами, в каждом медальоне букет цветов — гвоздики, роза, незабудки.