Еще тогда, в Ленинграде, Митя тоже стал вести дневник.

Папа подарил ему толстую общую тетрадь, и Митя написал на обложке красным карандашом: «ДНЕВНИК».

И писал обо всем, что ему приходило в голову: о том, что казалось ему интересным, о том, как они всем классом отправились в Эрмитаж, и о том, как он, Митя, научился хорошо плавать, и какие книжки больше всего ему по душе…

Когда он приехал в Васильевск, он первое время забыл о своем дневнике.

И вдруг однажды вспомнил. Лежал как-то ночью, думал о папе, о том, где-то он сейчас, что с ним, хорошо было бы получить от него письмо, да разве получишь сюда, в этот город, который заняли немцы?

Митя часто вспоминал своего папу, его мягкую, немного рассеянную улыбку, его постоянно прищуренные близорукие глаза, и то, как он спрашивал Митю, когда тот возвращался из школы:

— Ну, каковы нынче успехи вашего достопримечательства?

И то, как он с папой ездил купаться и папа учил его плавать всевозможными стилями — и баттерфляем, и брассом…

И еще вспомнился Мите папин дневник и то, как папа говорил:

— Теперь кажется, будто не я, а кто-то другой писал…

И тогда Митя решил: «Буду писать дневник. Как и раньше».

И он записывал все, что видел, о чем мечтал…

«Кончится война, вернется папа, я покажу ему свой дневник, — думал Митя, — и папа прочтет, и я скажу: «Так странно читать, словно не я писал…»

Дневник заменял Мите товарищей. Ведь ни с кем, ни с одним человеком, кроме мамы и Петра Петровича, нельзя было говорить о том, о чем надо было только молчать. Молчать, и все тут.

Но с дневником он был откровенен. Он ничего не скрывал от него и день за днем писал в него все, что хотел, о чем думал.

Иногда он перечитывал свой дневник. Как разнились записи, сделанные в той, далекой ленинградской жизни, от теперешних!

Тогда он писал о том, как научился плавать, и сколько рыбок у него в аквариуме, и почему он не хочет ехать в пионерский лагерь, а предпочитает отправиться в поход по предместьям Ленинграда, и какая картина в кино больше всего ему по душе…

Теперь он писал совсем о другом. Прав был папа. Он, Митя, перечитывал свои старые записи, и казалось, их писал кто-то совсем другой, почти незнакомый Мите…

Теперь он писал о том, как познакомился с Петром Петровичем, и как ему поначалу не нравился шофер военного коменданта, который провожает маму домой, и как противно смотреть на фашистов и слушать немецкую речь, и как хотелось бы ему поскорее стать взрослым, чтобы пойти на фронт и воевать против захватчиков…

И еще он писал о том, как узнал, что его мама и Петр Петрович помогают партизанам, и он, Митя, тоже стал помогать.

Только одному человеку признался Митя в том, что ведет дневник, — Петру Петровичу.

— И ты обо всем пишешь? — спросил Петр Петрович.

— Да, обо всем.

— Только прячь его получше…

— Если что случится, я закопаю свой дневник, — сказал Митя. — Я так его закопаю, что никто его не найдет. Никто на всем свете!

Минует много лет, и другие мальчики, ровесники Мити, отыщут его дневник и будут пытаться прочитать, что там написано, но время сотрет строки, когда-то выведенные его рукой, и ничего нельзя будет разобрать, кроме отдельных слов.

Но память о Мите останется надолго. Навсегда. И школе, в которой он никогда не учился, в которой будут учиться другие ребята, не знавшие войны, присвоят имя Мити Воронцова, и его отец, вернувшись с фронта, будет вспоминать о сыне, и думать о нем, и хранить в своей памяти его слова, улыбку, смех, желания, которым так и не суждено было сбыться.