— Мне продолжать? — обрадовался Фончито.

Сердце дона Ригоберто готово было выскочить из груди, а горло превратилось в сплошную рану. Его жена застыла на месте, растерянная, онемевшая.

Так вот… Наутро Эгон и Валли на поезде отвезли свою гостью в Вену, где жила ее бабушка. Девчонка клятвенно заверила их, что поселится у старушки. Однако в городе она заартачилась и в результате провела ночь в гостинице с Валли. На другой день девочка вернулась в Нойленгбах вместе с Эгоном Шиле и его подругой и провела у них еще двое суток. На третий день объявился ее отец. Он обнаружил Эгона во дворе, за работой. Этот господин рычал, что вызвал полицию, обвинял художника в растлении детей, ведь его дочь была несовершеннолетней. Пока Шиле успокаивал взбешенного отца, его дочь схватила ножницы и попыталась перерезать себе вены. К счастью, Валли, Эгон и отец девочки подоспели вовремя, последовало бурное объяснение и всеобщее примирение. Отец с дочерью отправились домой, а Эгон и Валли решили, что все устроилось. Но не тут-то было. Через несколько дней Шиле арестовали.

Слушал ли хоть кто-нибудь историю Фончито? На первый взгляд — да, ведь взрослые сидели тихо, не двигаясь, почти не дыша. Все время, пока мальчик без запинки вел свое повествование с интонациями и паузами, выдававшими отменного рассказчика, отец и мачеха не сводили с него глаз. Но почему они были так бледны? Отчего казались такими отрешенными? Такие вопросы читались в больших выразительных глазах Фончито, который переводил взгляд от Лукреции к дону Ригоберто, ожидая хоть какой-нибудь реакции. Он смеялся над ними? Смеялся над отцом? Дон Ригоберто поглядел сыну в глаза, ожидая увидеть искру макиавеллиевского коварства. И встретился с ясным, чистым, безмятежным взглядом человека, свободного от угрызений совести.

— Папа, мне рассказывать, или тебе скучно?

Дон Ригоберто покачал головой и, сделав неимоверное усилие, — горло было сухим, как наждак, — пробормотал:

— А что было в тюрьме?

Шиле продержали за решеткой двадцать четыре дня по обвинению в аморальном поведении и растлении несовершеннолетней. В растлении — из-за эпизода с девчонкой, а в аморальном поведении — из-за картин и рисунков ню, найденных полицией в доме. Шиле смог доказать, что не прикасался к девочке, и с него сняли обвинение в растлении, но не в аморальном поведении. Судья решил, что коль скоро неприличные картины могли видеть дети, заходившие в дом к художнику, он достоин суровой кары. Какой именно? Сожжения самого непристойного рисунка.

В тюрьме Шиле ужасно страдал. На автопортретах того времени он болезненно худой, в потухшими глазами, похожий на мертвеца. За решеткой Шиле вел дневник, в котором записал («Минутку, сейчас вспомню, как там было»): «Я, от рождения одно из самых свободных созданий на земле, посажен в клетку именем закона, не отражающего чаяний народа». В заключении Эгон написал тринадцать акварелей и этим спас свой рассудок: койка, дверь, окно и пропитанное солнцем яблоко, одно из тех, что каждый день приносила Валли. Она с утра занимала стратегически выгодную позицию неподалеку от тюрьмы, чтобы Шиле мог видеть ее из окошка своей камеры. Валли безумно любила художника, и он сумел пережить тот кошмарный месяц лишь благодаря ее поддержке. Сам Шиле едва ли питал к ней столь же сильные чувства. Он часто писал Валли, ценил как натурщицу, но и не только ее, а еще очень многих, например уличных девчонок, которых изображал полуголыми, в разных позах, сидя на своей стремянке. Главной страстью Шиле были дети. Он сходил от них с ума, и не только как от моделей. Можно сказать, что художник любил детей как в хорошем, так и в плохом смысле. Так утверждают его биографы. Он был великим живописцем и при этом немного извращенцем с болезненным влечением к мальчикам и девочкам…

— Что ж, мне, признаться, и вправду немного нездоровится.