Донья Лукреция уже легла. Она погасила в комнате свет, оставив только ночник. За окном жалобно стонал ветер, волны неистово бились о камни Барранко. Когда дон Ригоберто лег подле жены, сердце его забилось сильнее. Весенний запах свежей травы и влажных бутонов щекотал ноздри, проникал в мозг. Пребывая в туманном, почти экстатическом состоянии, дон Ригоберто ощущал бедро жены в нескольких миллиметрах от своей левой ноги. В слабом, рассеянном свете ночника он разглядел, что на ней надета сорочка из розового шелка на тоненьких бретельках, с пышной оборкой на груди. Дон Ригоберто глубоко вздохнул. Неистовое, освобождающее желание захватило все его существо. От аромата жены кружилась голова.

Словно угадав его мысли, донья Лукреция погасила ночник и приникла к мужу. Дон Ригоберто с глухим стоном обнял жену, прижал к себе, обхватил руками и ногами. Целовал ей волосы и шею, повторяя слова любви. Но едва он начал раздеваться и стягивать с Лукреции сорочку, она произнесла слова, от которых его обдало холодом:

— Он пришел ко мне полгода назад. Ни с того ни с сего явился в Сан-Исидро, вечером, без предупреждения. И с тех пор навещал меня все время, после школы, вместо занятий в академии. Три-четыре раза в неделю. Он сидел у меня час, а то и два, мы пили чай. Я не знаю, почему не сказала тебе вчера или позавчера. Я собиралась. Клянусь, я собиралась.

— Прошу тебя, Лукреция, — взмолился дон Ригоберто. — Ты не обязана ничего мне рассказывать. Ради всего святого. Я люблю тебя.

— Я хочу рассказать. Немедленно.

Дон Ригоберто отыскал в темноте губы жены, и она пылко ответила на его поцелуй. Лукреция помогла мужу снять пижаму и сама сбросила сорочку. Но когда он принялся ласкать ее, целуя волосы, уши, щеки и шею, женщина вновь заговорила:

— Я с ним не спала.

— Я ничего не желаю знать, любовь моя. Неужели нам обязательно говорить об этом именно сейчас?

— Обязательно. Я не спала с ним, но… послушай. Это не моя заслуга, а его упущение. Если бы он попросил, если бы он только намекнул, я легла бы с ним не раздумывая. Ни минуты, Ригоберто. Я каждый вечер бесилась оттого, что не сделала этого. Ты меня возненавидишь? Я должна сказать тебе правду.

— Я никогда тебя не возненавижу. Я люблю тебя. Жизнь моя, жена моя.

Но Лукреция продолжала свою исповедь:

— Беда в том, что, пока он живет здесь, под одной крышей со мной, это может случиться в любой момент. Мне жаль, Ригоберто. Но ты должен знать. Я не хочу этого, не хочу, чтобы ты страдал, как тогда. Я знаю, как ты страдал, любимый. Но лгать тебе я не собираюсь. В нем есть что-то такое, какая-то сила. Если ему снова взбредет в голову, я покорюсь. Я не в силах сопротивляться. Даже если это разрушит наш брак, на этот раз навсегда. Мне жаль, Ригоберто, очень жаль, но это правда. Жестокая правда.

Женщина расплакалась. Ее слезы потушили последние искры вожделения. Растерянный дон Ригоберто обнял жену.

— Мне прекрасно известно все, о чем ты говоришь, — прошептал он, утешая ее. — Но что я могу поделать? Ведь он мой сын. Куда я его дену? К кому? Ведь он еще ребенок. Знаешь, сколько раз я об этом задумывался? Будь он хоть немного старше… Хотя бы окончил школу. Он говорил, что хочет стать художником? Что ж, отлично. Пусть едет учиться в Буэнос-Айрес. В Соединенные Штаты. В Европу. Хотя бы в Вену. Он ведь обожает экспрессионизм? Значит, поедет в академию, где учился Шиле, в город, где он жил и умер. Но как избавиться от него сейчас, пока он еще мал?

Донья Лукреция прижалась к мужу, оплела его ногами, потерлась пяткой о его ступню.

— Я не хочу, чтобы ты от него избавлялся, — прошептала она. — Я понимаю, что он еще ребенок. Не знаю, понимает ли он, как опасен, к каким катастрофам могут привести его красота и этот ненормальный, просто чудовищный ум.