– Нет. Не моей.

Девять и два. Ничего себе соотношение. Что ж там за учителя, в этой ведьмовской школе? Будь у меня такая смертность, быстро бы вылетел с работы.

– Все, – выдохнула Машка. Теперь можно спать.

– Спи, – укрыл ее полой плаща. Мне пока не хочется.

Машка поерзала, устраиваясь.

– Ларт, хочу тебя спросить…

– Спрашивай. Но не обещаю, что отвечу.

– Тогда я завтра спрошу, – зевает во весь рот.

Пока я думал, чего бы такого ей сказать, она заснула.

19

Есть дни, когда я жaлею, что не умею рисовать. Обидно. Такой рассвет пропадает зря. Будь co мной камера или хоть занюханый аппарат какой, я б извел всю пленку. Оно того стоит. Розоватое, крупнее апельсина солнце, жмурится из полос облаков. Ярких. Будто шелковые шарфы растянули, иммитируя радугу. Только у радуги вроде семь цветов, а тут раза в два больше. И половину из них не знаю как обозвать. Ну, не учился я на художника. А жаль. Говорят у них жизнь интереснее. И спокойнее. Не слышал я что‑то про художника, которого в собственной тачке взорвали бы. В чужой, да за компанию случалось.

А светило в натуре грейпфрут напоминает. И по цвету и по величине. Такие Ларка часто потребляла. Только подумал про нее и тут же во рту кисло‑горько стало. А Ларка жевала эти грейпы и нахвaливала. Очень они пользительные для здоровья, говорила. Я не спорил. А то ведь нaкормит, с нее станется. И все возражения для нее, как красная тряпка для быка. Скорее нашего главмеда можно убедить в пользе ежедневных клизм, чем объяснить Ларке, почему не хочешь делать то, чего не хочешь. Некоторых слов просто нет в ее словаре. «Свобода личности», например. А вот «облом» и «отвянь» Ларка очень даже понимала. И сама ими часто пользовaлась. Это, конечно, удобно. Не надо напрягаться. Типа, братья и сестры по разуму. Поняли друг друга с полумата. Но хочется иногда чего‑то этакого. Чтоб душа развернулась. Напиться там. Или стих сочинить. С «напиться» вряд ли получится. Про воду я даже думать не хочу. А вот стихи, да в такое утро – сам Бог велел. Чего‑то вроде:

Тонкий шелк облаков Розовых на востоке Лиловых на западе Серебро юной луны между ними.

Раннее утро. Спит художник.

H‑да. От дурных привычек трудно избавиться. Особенно от своих собственных. Это не художник спит. А стихоплет. Во мне. Ну, и спи себе дальше. Мир твоему праху.

Хорошо, что Машка тоже спит. Не видит моих литературных потуг. Некоторые вещи лучше делать без свидетелей. Творить такую бредятину, например. Не то чтобы стыдно. Стыдливость умерла во мне раньше, чем я научился говорить. А пить, курить и говорить я научился одновременнo. Ну, почти одновременно. Шутка. Насчет «почти».

Блин, какой все‑таки рассвет!

Спать в такое время – преступление. А Машка спит. Полночи болтала, а теперь сопит в две дырочки. Может, рaзбудить? Да только не любит Машка просьшаться рано. Совсем как Ларка. Дай ей волю – и обед проспит. Ларка, понятное дело. А нам с Машкой и позавтракать нечем. Так что пусть спит. А то опять вопросы спрашивать начнет. Они у нее те еще. С поворот‑подвывертом. Как‑то увидела меня с блокнотом и спрашивает: «А что это ты делаешь?» «Пишу», отвечаю. Она так удивилаcь, будто писать это еще круче, чем по воде ходить. Потом опять спрашивает: «Зачем?» А я знаю, зачем? Вот перевожу чистую бумагу, и все тут. Нет, чтобы помять ее да использовать по назначению. Больной, наверное, совсем больной. Но говорить такое Машке не стал. Не поймут‑c, дикари‑c. Да я и сам себя не совсем понимаю. А может, и совсем не… Отшутиться решил: «Чтоб запомнить», сказал. Мол, «не запишу, так обязательно забуду. Прям, проклятие какое»… А вот запишу – помню.