Он отвернулся, чтобы не смотреть на лежавшую в траве «СВТ». После того, что случилось полчаса назад, больше всего хотелось заснуть - прямо здесь, на краю маленькой поляны. А еще хотелось пить, но он помнил: фляга пуста с вечера. Надо было наполнить утром, но они спешили, да и вода во встреченном колодце не понравилась. Мутная, горькая, в пятнах бензина.
Кто мог погубить колодец? Немцы?
На мотоциклистов наткнулись по глупости: на узкой лесной просеке, лоб в лоб. На разведку вышли с рассветом, устали, расслабились. Тихий лес, пустая дорога, ни души вокруг. Петр успел крикнуть, пытаясь предупредить, но очереди ударили в упор, сметая бойцов. Они с Карамышевым уцелели - двое из десяти.
- Дурак ты, Кондратьев! - с чувством выговорил лейтенант. - Делать нам больше нечего, как друг по дружке стрелять. Там, в селе, полторы сотни бойцов, и ни одного командира, кроме нас с тобой. Мы их должны к своим через фронт вывести. И выведем. Ты выведешь!
- Почему - я?
Петр прикрыл глаза, чувствуя, что вот-вот заснет. Нельзя, ни в коем случае нельзя... Его неудержимо тянуло туда, в темную пропасть, где можно ни о чем не думать, не вспоминать.
«Ты знаешь, кто я? Я - твой друг».
- Эй! - Резкий окрик энкавэдэшника заставил вздрогнуть. - Не спи, трибунал проспишь! Спросил, значит, ответ выслушай. Выведешь нас потому, что, во-первых, ты старший по званию, товарищ техник-интендант 1-го ранга. А во-вторых... Везучий ты, Кондратьев. Вот и поделись везением. Авось зачтется!
- Не зачтется.
Петр мотнул головой, заставил себя встать, вдохнуть горячий летний воздух, выбивая заполнившую горло пыль. Нагнулся, поднял «Токаревку», прикинул, сколько осталось патронов.
- Не зачтется, лейтенант. Ладно, пошли!
Над головой сомкнулись зеленые кроны. Легкий ветер обвевал разгоряченные лица, но треклятая пыль не желала исчезать. Она была, казалось, всюду - на траве, в воздухе, на потрескавшихся губах...
11-й механизированный корпус генерала Мостовенко, куда Петр попал в феврале, перестал существовать незаметно, сам собой. Сначала, после того как их подняли по тревоге, они ехали по разбитым проселкам - не на запад, откуда ждали врага, а на юг. Затем повернули обратно, затем... Начались бомбежки. Кондратьев увидел первые брошенные танки - не подбитые, не поврежденные, просто брошенные, с топливом и с полным, нерасстрелянным боезапасом. Три дня назад незнакомый полковник отдал приказ уничтожить уцелевшую технику и уходить на восток мелкими группами. Сутки шли в составе батальона, но оказалось, что батальона тоже нет, нет командира, нет заместителя по политчасти... Командир исчез с концами, а вот куда делся батальонный комиссар, Петр заметить успел - и удивился, где товарищ Могиляй умудрился раздобыть приличный штатский костюм.
Не иначе на горбу волок или ординарца приспособил.
Все эти дни Кондратьев оставался спокоен - странным, «стеклянным» спокойствием. Словно происходящее никак его не касалось и коснуться не могло. Именно сейчас он даже не понял - нутром прочувствовал, что волноваться незачем. Мене, мене, текел, упарсин. Чему должно случиться, непременно случится. Лично с ним, с увязавшимся следом лейтенантом-особистом, взявшим подозрительного техника-интенданта «на карандаш»...
- Ты сказал, не зачтется, Кондратьев. Почему?
Оказывается, лейтенант не пропустил случайно вырвавшиеся слова мимо ушей. Петр покосился в его сторону. Промолчать? А, собственно, зачем?
- Для тех, кто в Москве, мы - мертвые. Или предатели, что еще хуже. Это, как ты говоришь, во-первых. |