Слегка отпихиваю ногой вереницу выстроившихся у порога маленьких машинок, и мы все оказываемся лицом к лицу. Ханна такая бледная, что мне страшно за нашу малышку, лежащую у нее на руках — не уронила бы. Ёнас тоже забился под стол и выглядывает оттуда большими, любопытно-опасливыми глазами… Только ба с Мелиссой, словно две воинственные амазонки, сжимают в руках свое импровизированное оружие: скалку — одна, и половник для соуса — другая. Я благодарен им за эту поддержку.

— Здравствуй, мама, — обращается к амазонке с половником моя мама. — Давно не виделись.

— Не по моей вине, — ворчит та недружелюбно. — Впрочем у меня было чем себя занять, — и она обводит всех нас потеплевшим взглядом. — Я не жалуюсь.

Мама теребит в руках ручку кожаной сумки, вижу, насколько тяжело дается ей наше свидание, и решаюсь прийти на помощь.

— Мама, это Ханна, — подвожу ее к своей возлюбленной. — А это наша дочь Эмили.

— Твоя дочь? — лепечет мама растерянно, и я молюсь, чтобы она не сказала чего-нибудь сверх этого.

— Да, мама, — повторяю твердым голосом, — моя дочь Эмили.

Несколько бесконечных секунд она молчит, обмениваясь с отцом нечитаемым взглядом своих полинявших (уж не от слез ли?) светло-голубых глаз. Тот на фоне взволнованной матери кажется почти отстраненно-холодным… Один этот вид вызывает у меня спазмы в желудке — кончится ли эта встреча хоть чем-то хорошим?

— Можно мне ее подержать? — наконец обращается мама к прикрывшейся ребенком, словно щитом, Ханне. — Она кажется такой маленькой.

Ханна нервно улыбается.

— Ей только второй месяц, но она уже улыбается… — И перекладывает малышку на руки своей нынешней свекрови.

Они с моей матерью обмениваются смущенными взглядами, и я немного оттаиваю.

— Нам надо ужин доготавливать, — уведомляет нас в этот момент бабушка и возвращается на кухню. — Мелли, раскатывай тесто. Само оно в рулеты не скатается. Живее!

Мелисса тоже выскальзывает из комнаты, и я подзываю к себе Ёнаса, все еще ведущего наблюдение из-под стола, подобно партизану в тылу врага. Тот несмело подходит.

— Это Ёнас, — мой сын, хочется добавить мне, но я решаю не доводить до крайностей и потому просто добавляю: — Старший братишка Эмили. Он у нас большой поклонник книг про автомобили…

Отец молча смотрит на нас обоих.

— Не подскажешь, где у вас туалетная комната, — произносит он первые за все время слова. Голос у него хриплый, словно простуженный, и немного надтреснутый.

— Да, конечно, пойдем.

Я веду его по нашему новому дому, который мы снимаем не так давно, примерно, три последних месяца, и спазмы в моем желудке только усиливаются — так и до язвы недалеко.

Указываю отцу на дверь в конце коридора и собираюсь было ретироваться, когда он останавливает меня такими словами:

— Ты выглядишь счастливым, сынок.

Доброта его голоса ошеломляет настолько, что я теряю дар речи. Буквально. Он видит это и делает шаг в мою сторону: лицо исковеркано гримасой боли, руки дрожат…

— Марк… прости меня, — шепчет он еле слышно, и в моих глазах вскипают горячие слезы. — Мне так жаль, мальчик мой, прости меня…

— Папа… — Отец обнимает меня и начинает глухо рыдать прямо в рубашку. Это все еще ошеломляюще и непостижимо, но и животворяще тоже: в этот самый момент я понимаю, что все у нас действительно будет хорошо.