«Что они делают?» — помнится, спросила тогда Мэри, но никто ей не ответил; они стояли на месте, с ужасом глядя на корабль, который перекатывался на волнах и погружался в воду.

«Господи, помилуй их и спаси», — сказал отец, и маленькая Мэри начала плакать и звать маму, которая тут же появилась из толпы, взяла дочку на руки и ушла с ней подальше от моря туда, где его не было видно.

На этом месте все воспоминания оборвались и исчезли, и Мэри не знала, чем кончилась эта история. Но когда она стала постарше, мать рассказывала ей о том дне, когда они отправились к Сент-Кеверн, где утонул большой барк со всеми, кто был на борту: его киль сломался о наводящие ужас подводные скалы.

Мэри задрожала и вздохнула, и снова лицо ее дяди, обрамленное спутанными волосами, смутно замаячило перед ней, и она снова стояла рядом с ним на коленях в кухне трактира «Ямайка». Она чувствовала себя смертельно больной, руки и ноги у нее заледенели. Девушка хотела только одного: доползти до кровати и закрыть голову руками, натянув на себя одеяло и подушку, чтобы стало еще темнее. Может быть, если она заткнет пальцами уши, то заглушит звук его голоса и грохот прибоя о берег. Мэри ясно видела бледные лица утопленников с поднятыми над головой руками; она слышала вопли ужаса и крики; она слышала траурный звук колокола на бакене, качающемся взад-вперед на морских волнах. Девушку снова охватила дрожь.

Она подняла взгляд на дядю и увидела, что тот осел на стуле и его голова упала на грудь. Его рот был широко раскрыт, и он храпел и брызгал слюной во сне. Длинные темные ресницы бахромой окаймляли щеки, а руки трактирщика покоились перед ним на столе, и ладони были сложены, будто для молитвы.

Глава девятая

В канун Рождества небо покрылось облаками и грозило дождем. Ночью еще и потеплело, и грязь во дворе перемесили коровьи копыта. Стены спальни Мэри стали влажными на ощупь, а в углу, на отставшей штукатурке, появилось огромное желтое пятно.

Мэри высунулась из окна, и мягкий влажный ветер обдувал ей лицо. Через час Джем Мерлин будет ждать ее на пустоши, чтобы отвезти на Лонстонскую ярмарку. Встретится она с ним или нет, зависело от нее самой, а она никак не могла решить. За эти четыре дня Мэри стала старше, и лицо, смотревшее на нее из треснутого, покрытого пятнами зеркала, выглядело искаженным и усталым.

Под глазами у нее виднелись темные круги, щеки ввалились. Мэри плохо спала и почти ничего не ела. Впервые в жизни она заметила сходство между собой и тетей Пейшенс. У них были одинаковые морщины на лбу, одинаковый рот. Если еще поджать губы и начать ими двигать, кусая кончики, то Мэри будет вылитая тетя Пейшенс. Ее ужимки легко было перенять, так же как и манеру нервно сплетать руки, и Мэри отвернулась от предательского зеркала и принялась шагать взад-вперед по тесной комнатке. Последние несколько дней она как можно больше старалась уединяться в своей комнате, ссылаясь на простуду. Мэри не могла позволить себе говорить с тетей — ни сейчас, ни когда-либо потом: глаза выдали бы ее. Женщины смотрели бы друг на друга с одинаковым немым ужасом, с одной и той же тайной мукой; и тетя Пейшенс всё поняла бы. Теперь у них была общая тайна, тайна, о которой они не должны были никогда говорить между собой. Интересно, сколько лет тетя Пейшенс хранила это знание при себе, в мучительном молчании? Никто никогда не должен узнать, как тяжко она страдает. Куда бы она ни направилась в будущем, боль этого знания последует за ней. Она никогда не оставит ее в покое. Мэри больше не удивляли бледное, подергивающееся лицо, руки, теребящие платье, расширенные, остановившиеся глаза.