Но Эспириту не сдался; В память о давней клятве керосином выплеснулась тоска по сожженным ботинкам. Он касался душ бережно, словно трогал сломанную ногу. Из тех, кто делил с ним в Лиме печаль и тобой, не пошел за ним один. Сантьяго. Двадцать два месяца тайно сходились они в ущельях и пещерах, и наконец человек десять завидели сияющие контуры великого братства.

– Повесят вниз головой! – пугался Харамильо.

– Ничего, не помрешь, – отрезал Эспириту.

Зимой он решился на невероятное; пошел поговорить с хозяином. Слуги выслушали его и закрыли дверь. Три дня он стучался, а на четвертый день дон Мигдонио – быть может, припомнив былые схватки – соблаговолил выйти к нему. Эспириту стоял под каменной аркой в своей военной форме. Дон Мигдонио согнулся от злости, но синие его глаза были холодны.

– Значит, профсоюз хотите завести?

– Если разрешите, хозяин.

– Так…

– Работать будем лучше, хозяин.

– Так… А сколько вас?

– Немало, хозяин.

– Сколько?

– Двенадцать, хозяин.

– Неплохо придумали. Собери их и приходи. Поговорю со всеми.

Люди возмечтали бог весть что. Как же – Эспириту не только не выгнали, но сам. хозяин пригласил его прийти снова. Слуги слышали, как он приглашал, отчетливо произнося каждое слово. да, люди размечтались. Феликс собрал своих – их было уже не двенадцать, а пятнадцать, – и через неделю они предстали перед очами хозяина. Он приветливо встретил их, и им стало неловко. Никто не мог припомнить, чтобы пеон входил в господские покои. Одно дело – мечтать о братстве, другое – говорить с хозяином; но – по прихоти ли или потому, что ему припомнилась мать, – дон Мигдонио настойчиво звал их. Пришлось войти. Во рту у них пересохло. Сам Феликс упорно вспоминал, что ему доводилось беседовать за шесть, шагов с полковником, а это почти что хозяин.

Дон Мигдонио ждал их в дверях. Он был совсем другой, будто его околдовали.

– Заходите, ребятки, садитесь, – сказал он.

Они как во сне разглядели красные кожаные кресла, и мягкий диван в желтых цветах, и снежные кружева, которые сплела своей мраморной ручкой мать того, кому они решили нанести вред. Им стало не по себе, словно они замыслили измену.

– Чего вы хотите, ребятки? – приветливо спросил дон Мигдонио.

У Эспириту задрожали колени.

– Хозяин, я…

– Вот что, Феликс, чтоб тебе не мучиться, скажу сразу: я не возражаю, – сказал хозяин так же просто, как разрешил бы пить воду или мочиться на дворе. – Нет, не возражаю, даже рад. Я хочу пользы для поместья. Отметим это событие! – Он обернулся к слуге: – Принеси-ка из столовой графинчик.

Слуга – тот самый, что закрыл глаза покойному дону Медардо! – вышел, не скрывая, как ему противна эта черная неблагодарность, и принес графин с бокалами.

– Я только чокнусь. Вчера перепил, – весело сказал дон Мигдонио. – Ну, ребятки, ваше здоровье!

Они выпили залпом, чтобы выйти поскорей из водоворота сомнений. И дон Мигдонио велел налить по второй.

Они снова выпили.

– He пойму, что со мной, такое, – сказал Харамильо, хватаясь рукой за горло. – Дыхнуть не могу.

– И мне что-то плохо, – проговорил бледный Мадера, хватаясь за живот.

Он упал первым. Потом свалились еще трое, а остальные закорчились в диких судорогах. Дон Мигдонио глядел на них тусклым взглядом. Наконец Рико понял, сбил на пол портрет матери, но плюнуть на него не успел.