пел красивым голосом сам Карамандука за сорок дет до того, как мясник Гильермо умиленно напевал его песню, а полк тем временем успешно перемалывал бастующих рабочих. Фортунато вспомнил имена своих овец – Пушинка, Перышко, Розочка, Ягодка, Чернушка, Кокетка, Флажок, Клевер, Лентяй, Плут, Фортунато – и чуть не заплакал…

Гильермо, прозванный Мясником, увидел на горизонте четкие очертаньяРанкаса.

Глава тридцать третья,

повествующая о причинах, побудивших храбреца Чакона переодеться женщиной

Когда Арутинго Вулканический Зад хочет особенно унизить Янакочу, он вопрошает: «Кто у вас самый храбрый? Чакон?» Люди, чуя недоброе, пытаются увильнуть от ответа, но, ударив кулаком по стойке, он орет: «Верно я говорю?» – «Верно, дон Эрмихио». И тут он, хлебнув еще раз, громко хохочет: «Чего ж он тогда оделся женщиной?» Крыть нечем – женщиной он оделся. Однажды дождливой ночью Сульписия дала ему юбку, шаль и шляпу. У нее у самой было одно платье, и Чакону пришлось надеть ее юбку, а шляпу и шаль – какой-то вдовы. Это верно, но верно и то, что судья несколько месяцев не выходил из дому. Любитель прогулок по площади и размышлений на балконе внезапно разуверился в радостях мира и ушел в затвор. Гулять он перестал. Нотабли обрастали бородой, поджидая его на углу. Судья, утративший вкус к передвиженью, лишил сограждан лицезрения Черного Костюма. Суд лопался от нерешенных дел, и для дона Сесара наступило золотое время. Миролюбивый секретарь каждое утро являлся к судье с кипой бумаг и входил в дверь, у которой дежурили толпы угрюмых людей, а через час выходил из нее с кипой приговоров. На обратном пути его осаждали родные осужденных. «Как там мой муж, дон Сесар?» – «Выходит». – «Как дон Поликарпо?» – «Выйдет в конце месяца». Судья болел душой за род человеческий. Он мрачно и молча бродил по коридорам, сдвигая шляпу то вправо, то влево, а тяжелая некогда рука прощала, вникала и миловала, словно он, не искавший радостей дружбы, обернулся к ним наконец. На улицу же он не выходил. Однако народ еще долго не решался показаться на площади в предзакатные часы его прогулок. Лишь некая очумевшая от счастья: парочка два дня подряд прошлась по площади в шесть часов. Ни жандармы, ни лавочники не посмели вмешаться. «Почему судья не выходит?» – удивлялись коммивояжеры. «Занимается…» – с неохотой отвечали им торговцы. Чем же он занимался? Вникал в тайны вселенной? Блуждал но лабиринтам сокровенных знаний, по тропкам ведовства? Весь день из его дверей выходили люди и возвращались с покупками или подарками. Они несли мясо, кур, консервы, водку; книг вроде не было. Да и где их возьмешь? В Янауанке нет книготорговцев, и купить можно только ежегодный альманах. «Он колдует, – под секретом сообщал Ремихио. – А носят ему сов, я сам видел».

Однажды грозовою ночью Эктор Сова перепрыгнул стену загона и прокрался к хижине, где Сульписия постилала себе на ночь овечью шкуру.

– Кто там? – спросила она, сжимая влажной ладонью рукоятку мачете.

– Это я, мать! Чакон.

– Слава тебе, господи! Откуда ты, Эктор?

– Не зажигай света, мать!

– Иди к огню, Эктор, погрейся. Голодный, а?

Он продрог и не ответил.

– Что ты там ешь, Эктор?

– Я почти что не ем.

– Где ты спишь?

– Где ночь застанет.