Он был в парке. Сидел на щербатой скамейке советских времен, плотно зажмурившись, подставив лицо негреющему зимнему солнышку. Я вспомнил, что когда-то так же жмурился и подставлял лицо солнцу некто господин Крючканов, которого никто больше не видел. Супершпион то ли сгинул в бифуркации, то ли глухо засекретился. Жаль, если сгинул. Очень жаль. Толковый был человек. Даже очень толковый. В ФСБ, оказывается, люди попадаются не только в камерах.

В углу Диминого рта дымилась сигарета. Руки он держал в карманах черного, потертого, давно вышедшего не только из моды, но даже из употребления пальто. Породистое, но постаревшее лицо, было особенно бледным по контрасту с пестрым шарфиком. И все же выглядел он чуток веселее видавшего виды мертвеца.

— Ну — сказал я. — Эффект просматривается.

Дима открыл один глаз и ничего не ответил. Фима вздохнул.

— Перестань дуться. Сколько можно?

— Злобные чучелы.

— О. Да он сегодня разговаривает.

— Проваливайте.

— Неприветливо как-то, — заметил Ефим Львович.

Дима скрипнул зубами.

— У меня на мягком месте живого места не осталось. Врачи-убийцы.

— Подвинься мягким местом, — безжалостно сказал я. — Давай-давай.

Иногда меня слушаются. По старой памяти. Дима со стонами переместился на середину скамьи. Мы сели по бокам от него. Сочувственно помолчали.

— Я как-то ее встретил. В метро. На сата-нанции Птичьи Горы.

Мы еще раз помолчали. Чтобы не травить душу. Но Дима продолжил:

— Этакая… барыня. Ухо-хоженная. Маникюр, свежая прическа. Парфюм, французятина. У-упакованная… Курточка на «молниях». Кашне ангельской белизны. Очочки с дымчатыми стеклышками. Джинсы в обтяжечку. Ботильоны «Прадо»… с висюльками по бокам. То есть, говоря попо-врачебному, на латеральных поверхностях.

— Послушай, — сказал Фима. — Не трави себя. Ты давно уже не юноша. Ну не помнит Люба. Но и ты ведь не помнишь, какая она у тебя по счету женщина.

— Вряд ли последняя, — дружески вставил я. — Знаешь, Раушан звонила. Телефон твой спрашивала.

Но Дима гнул свое:

— А вот Ермолая она почему-то помнит.

— Какого Ермолая?

— Да Борисыча.

— А, Большое Возражение, — кивнул Фима, теребя авоську. — И что?

— Что, что… Для меня она так не выряжалась. Петрович, вот ты помнишь, чтобы она в джинсиках бегала?

Я подумал, что и задание у нее теперь, может быть, совсем другое, кто знает. Но сказал совсем не то, о чем подумал. Сказал, что не помню никакого Борисыча.

Фима внимательно на меня посмотрел, а я кивнул, — правда, не помню. А Дима протяжно вздохнул.

— Тебе-то что? Тебе можно, бывшая бацбезопасность. Во-володька.

Фима сказал:

— Да все мы что-нибудь забыли. Заварушка получилась нешуточная. Если кто не помнит, протуберанец у нас случился.

Поди, догадайся о мотивах галактического стража. Я подумал, что Любовь Егоровна и Дима, быть может, разлучены вовсе не случайно. Кто знает, кто знает. Ведь в прошлой жизни оба сгинули в одной и той же кузбасской шахте. Возможно, и нынешняя жизнь не сулила им ничего хорошего. Ну в совместном варианте.

Дима об этом явно не думал. Он с ожесточением выплюнул окурок и погрузился в молчание. Что ж, это было несколько лучше вопросов типа «что она в нем нашла». Я выждал некоторое время. Потом достал из портфеля книгу одного малоизвестного фантаста.