Последние дары скудеющего моря: свежая кефаль и копченая камбала в рыбацких притончиках — „И нам ли горевать, что все идет к концу?“ — говорил Иван Александрович. — „Все только начинается!“; спелые плоды на базарах: и виноград, и дыни, орехи и персики. Валялись весь день в каком-нибудь дичайшем, сладчайшем уголке и ничего не делали. Таврика, Таврия, Таврида — золотой звук бессмертной эллинской речи, сон, в котором остановленное мгновение длится и длится и кончится только со смертью. Но ведь смерти нет? Но в саду, в раю блуждала странная тревога, тень тревоги, тень тени, не омрачая, а лишь подтверждая белый свет.
Случалось, папа заявлял: „Хватит, совсем измоталась. Сегодня идешь с нами“. Лиза сидела на плебейском пляже, незаметно наблюдая за писательской средой. Он, не дождавшись ее в машине, уже там, за проволокой, курит, смеется обаятельно в окружении мужчин и женщин. И каких женщин! Хочется ей туда, за проволоку? Ей хочется плакать, она с разбега ныряет в соленые слезы и плавает до изнеможения. Ладно, ладно, она поступит в университет и еще не то им всем покажет (что покажет? не то — забавный оборот). И завтра к нему не пойдет, и послезавтра, и вообще никогда не пойдет: она ему не нужна — и он ей не нужен.
Однако зачем-то она была ему нужна, и рай продолжался. Вернувшись с пляжа в свою выбеленную, раскаленную жаром каморку (девять рублей за сутки), провинциалы обмерли. Колыхалась марлевая подсиненная занавеска, ворох пунцовых роз возлежал на подоконнике. „Тут что-то не так!“ — сказал Вася, а женщины словно обезумели: непонятно (понятно!), но прекрасно (прекрасно!). Допрос хозяйки, капитанской вдовы, и трех отпетых ее отпрысков ничего не дал, лишь младший малютка исподтишка подмигнул Лизе.
„Тут что-то не так!“ — согласилась она про себя. Лиза считала — дитя современное, но невинное, — что про „это“ знает все. Но откуда ей было знать про Эроса — демона страсти, может быть, самого мучительного из демонов, уязвляющего все существо, саму жизнь — могучего мстителя грехопадения? Она узнает. Пока же детское, нет — полудетское заблуждение: женщина нужна мужчине для наслаждения, а сама, бедная, терпит для продолжения рода. Лиза терпеть не намерена (может быть, потом, когда-нибудь), и для нее облегчением было (и легкой обидой — с каждым днем все обиднее), что Иван Александрович женщину в ней в упор не видит. То есть не лезет с поцелуями и объятиями, избегает прикосновений и намеков, одним словом, не пристает. Чего нету, того нету. А что есть? Загадка, усмешка в темно-серых, почти черных глазах.
„А почему вы наблюдали за мной всю неделю?“ — поинтересовалась она при случае. „Со скуки“. — „А почему вы захотели скучать именно со мной?“ — „Потому что ты хорошая девочка“. — „А почему я хорошая?“ — „Потому что не задаешь никаких вопросов“. — „Не надо задавать?“ — „Делай, что хочешь, — все хорошо“.
Пожалуй, стоит привести их диалог (драгоценнейший, переживаемый в памяти дословно — каждое слово, взгляд и жест), чтоб добросовестно разделаться с последними школьными каникулами и перейти к настоящему. Время не ждет. Ребята уже прибыли в Москву, задребезжал телефон в прихожей, и Поль, одушевленная гневом и страхом, сказала: „Ошибка“ — и все устремилось к развязке.
Одинокая бледная звезда стоит над Святой горой, контрольно-пропускной пункт контролирует и не пропускает, рядом — удобный провал в крепостной ограде, через который Лиза проникает в приморский сад творческого Союза. Какие названия — из таврического мира: кипарисы, миндаль, тамариск, итальянские пинии и белые акации и розы, розы — блаженные, благоуханные заросли и безропотные фонтанчики. |