— Что это? — закричала Лиза. — Как хорошо!

— Не слыхала? Бунин.

— Бунин писал рассказы.

— И стихи. Это — перед самым бегством из Одессы, девятнадцатый год.

— Бегство?

— Эмиграция. Ты представь: замерзающий декабрь, наступающий террор, и — „ты странствуешь, ты любишь, ты счастлива…“. Из цикла „Молодость“.

— Сколько ж ему было тогда?

— Неважно. Сорок девять.

— А в настоящей молодости он жил у нас на Черкасской. И табличка есть.

— Верно. Бунин из ваших мест.

— „Скажи поклоны князю“ — как странно, да?

— Галлицизм. По-стародворянски.

— Иван Александрович, вы все знаете.

— Кое-что.

— Все. Откуда вы?

— Оттуда же, из тех же великорусских мест.

— Правда? Значит, мы земляки?

— Значит, так.

— Но ваше детство прошло ведь у моря?

— Аж у океана. В Шанхае.

— Но это Китай?

— Он самый.

— И что вы там делали?

— Да ничего особенного.

— Вы ели трепанги?

— Господи, чего мы там не ели… когда было что поесть, разумеется.

— Вы голодали?

— Детка, да мы просто процветали по сравнению с тем, что здесь творилось.

— Вы имеете в виду…

— Мировую революцию со всеми вытекающими из нее подробностями. Когда и там началось, мои надумали бежать в Аргентину.

— А вы сами?

— Я-то молодой был, дурак. Только Россия. Благословение деда. Матушка Русь.

— Вы жалеете?

— Ни о чем и никогда, — ответил он отрывисто и резко. — По заслугам и честь.

— Как это?

— Да так, вообще.

— И дедушка вернулся?

— Вовремя умер, еще за кордоном. А то матушка-Русь показала б ему кузькину мать.

— За что?

— Махровый монархист. Колчаковец. За убиенных Романовых до конца свечки ставил и поклоны клал. Впрочем, и за славу русского оружия во второй мировой. Все совмещается.

Совмещаются несовместные русские миры, белогвардеец благословляет близких на возвращение и молит Бога о спасении России… Лизе впервые пришло в голову, что на все можно посмотреть и с другой стороны, не менее реальной: вот внук колчаковца, а на детской Черкасской жил Бунин, написавший „целую руку детскую твою“.

— И вы вернулись?

— Как видишь.

— Когда?

— В пятьдесят пятом.

— И как вам тут?

— По-разному. Привык. Втянулся.

— А родителям?

— Они умерли.

— Жалко.

— Тебе жалко моих родителей?

— Да. Нет, не знаю. Вообще все жалко.

— Не стоит. Это чувство опасное и может далеко тебя завести.

Далеко завести, на шанхайскую улочку, в глинобитный домик (хижину — эмигрантский вариант помещичьего гнезда). Дед-полковник — член непримиримых комитетов. Отец — журналист, редактор „Освобождения“, которое то прогорало, то вновь полыхало в отчаянии и надежде. Может быть, за все ответит внук?

Завести в далекое, чужеземное детство с Георгием Победоносцем в красном углу и придворной именной шпагой на персидском плешивом ковре — первые младенческие видения: шпага пересекает, словно отсекает, голову турку, курящему кальян в басурманском раю.