— Голова болит, — соврал Никита, и в бойких желтых глазах его мелькнул, кажется, страх.

Митя полистал книжечку. «Закат Европы». Ну-ну. «Как я смотрел в пустые небеса, одна звезда, одна вечерняя и русская тоска…» Помню. «Сколько раз мне пришлось умирать от любви…» Не раз.

— И все же что с тобой?

— Тут вот какое дело… — начал было Никита и вдруг с силой ударил ладонью по столу. — К черту! Почему именно я должен?

— Это касается Поль?

— Ты знаешь?

— Догадываюсь. Но не знаю, с кем.

— С Жекой.

— С кем?

— С нашим Жекой. С Вэлосом.

— О Господи! — Митя расхохотался. «Однако свободен!» — дрожало, ликовало, звенело внутри; он попытался сосредоточиться на этом могущественном ощущении — не удалось, — свобода требовала немедленной реализации уже не в созерцании, а в действии. И он мгновенно подчинился этому требованию.

— Спутались они давно, — отрубил Символист, сделав ставку на здоровый реализм и правду-матку ради спасения друга; Митя жадно слушал: чем хуже, тем лучше! — Года два уж, наверное. Причем она сдалась сразу, с первого захода.

— Откуда тебе известно?

— Жека рассказывал. Его просто распирает. Еще бы! Эта женщина… — Никита осекся и безнадежно махнул рукой. — Мить, она же дрянь. Такая, как и все.

— Ну-ка помолчи!

— Дрянь! — заорал Никита. — Я бы выразился точнее, но из уважения к твоим чувствам придержу язык.

— Мои чувства свободны, — холодно отозвался Митя, собравшись с духом: ненависть уже давала силу если не жить, так продержаться. — Но почему именно Вэлос?

— Черт его знает! Вот я думал и надумал…

— Завидно было?

— Ну, старик, от тебя не ожидал!

— А что, отказался бы? Не отказался бы. Ты такой, как все, все такие, как все… — какие-то пошлости говорил он, тут же забывая, но один вопрос сквозь надвигающуюся боль, один— единственный… Он цеплялся за него, чтобы освободиться, он, конечно, чувствовал, что в нем ключ ко всему: — Почему именно Вэлос?

— Думаешь, гипноз? Но какое это теперь имеет значение!

— Только это теперь и имеет значение.

Митя встал, прошелся по комнате, вышел в коридорчик, постоял в темноте, вспоминая что-то, а пальцы ощутили полузабытую пыльную прохладу лакированного дерева. Наконец-то он осознал, что требуется для его освобождения! Митя отшатнулся, отворил дверь и сказал с порога:

— Вот что, Никит. Ты поезжай. Мне сегодня еще главу хочется кончить, — как будто и вправду писался роман и обязан поставить он последнюю точку.

— Да ладно тебе! — Никита подошел, жалость и тоска в лучистых глазах. — Главу пусть кончает сверхчеловек, какой-нибудь там Фауст или Ницше… А мы народ русский, простой — вот поедем сейчас в Москву и напьемся, а, Мить?

— Поезжай, поезжай.

Он потихоньку выталкивал друга за порог, но простой русский человек, видно, решил добить его, то есть взбодрить, заявив из коридорной тьмы:

— Не вернется, не жди, сама сегодня сказала. Они решили пожениться.

— Так поедем же наконец! — сорвался Митя, плюнув на осторожность: все равно в Москве он от него избавится. — Иди, я догоню.

Входная дверь захлопнулась с тяжким стуком, он остался один. Надо было спешить: человек созерцания догадывается, сколь мало силы отпущено ему для действия.