В тумане начали всплывать изображения – смутные, неясные, они становились с каждым мгновением все отчетливее, обретая цвет, фактуру, глубину и резкость. Внезапно Глеб осознал, что разглядывает – не глазами, а как-то иначе – живописные полотна, портреты Тори и незнакомых ему людей, молодых и старых, многофигурную композицию – женщины и дети в венках из цветов пляшут на морском берегу, столик в кафе и сидевшего за ним мужчину с трубкой, разноцветные башни в каньоне Щели – блики солнца, словно живые, скользили по их янтарным, опаловым, нефритовым стенам. Эти картины были выписаны очень искусно, но ощущалось в них что-то еще, не связанное с изощренной техникой, яркостью красок, жизненной силой лиц и фигур – возможно, то особое видение художника, что отличает гениальных мастеров.

Последней снова промелькнула Тори – нагая, на сером жеребце, будто бы летящая под облаками с порывом ветра. Боль и сожаление охватили Глеба; он понимал, что эта картина, как и другие, явленные ему в предсмертных видениях художника, не будут написаны никогда. Никогда! Их видел только он, связующая нить между гением и ноосферой, мост, по которому Жак Монро шагал в последний путь, в долину смертной тени.

Он очнулся. Кричала Тори, звала его, трясла, но ее слова – Дон!.. Что с тобою, Дон?.. Где ты?.. – скользили мимо его сознания. Он по-прежнему сжимал руку художника, и теперь взгляд Монро был обращен к нему – спокойный, ясный и бесстрашный.

– Благодарю… – прошептал умирающий. – Чудесно… это чуде…

Шепот прервался, глаза художника остекленели.

«Вот как оно бывает! – мелькнула мысль. – А Пал Никитич говорил: встретишься с человеком, побеседуешь, послушаешь, что скажет… Не так все просто! Связующий не только нить, не только проводник для гениальных образов и мыслей, а нечто большее! Тот, кто дарит утешение… может быть, надежду… тот, кто поддерживает и ведет…»

Тори все еще теребила его.

– Я в порядке… почти в порядке. – Выпустив запястье Монро, Глеб провел по лицу ладонью. Он чувствовал себя слабым и опустошенным – то ли, не имея опыта, что-то сделал не так, то ли связь с ноосферой всегда забирала силы и энергию. Научат, подумал он, снова вспомнив Грибачева. Научат, когда вернусь… если вернусь…

Черемисов тоже смотрел на него с тревогой.

– Что случилось, голубь мой? Ты на две минутки будто в осадок выпал! Не знали, что и думать… Пульс щупаешь у Жака или сам вот-вот помрешь!

Глеб поднялся на ноги, постоял, пережидая, когда минует слабость, и произнес:

– Не помог, так хоть проводил в последний путь… Он думал о тебе, Тори. Наверное, ты ему очень нравилась.

Опустившись на колени, Черемисов прикрыл покойному глаза, забормотал:

Звезды потускнели, небо на востоке начало розоветь – близился рассвет. Со стороны океана, беззвучно скользя над самыми волнами, примчались три аэрокара – один взмыл над лесом и направился к городу, два стали описывать круги над разоренным поселком. Тори шагнула ближе к огню, на освещенное пространство, подняла копье, помахала им в воздухе. Затем молвила:

– Плоскомордые взяли пленников. Пойду, взгляну… Надо бы их успокоить.

Аэрокары начали снижаться. Глеб поглядывал то на летательные аппараты, то на Черемисова – поэт, стоя на коленях, склонился над телом Жака Монро, сопел в бороду, что-то шептал – кажется, стихи. Наверное, это были лучшие проводы для художника.