Еще два дня спустя в Нью-Йорке кто-то впустил на Рузвельт-Айленд два десятка зайцев. Они носились повсюду, скакали, как угорелые, вступали друг с другом в бои, как весной, проявляя драчливую настойчивость на ничейной земле. Что-то было не так с их ушами, какой-то металлический блеск. Я видел ролик на Ютьюбе. Через несколько минут они начали умирать. Они совсем не боялись местных, которые пытались хватать их прямо голыми руками, и иногда, на свою беду, им это удавалось.

По всей длине заячьего уха тянулись клинки. Они резали людям руки в клочья. Прямые и длинные, как опасные бритвы, они крепились одним концом прямо в черепах зайцев. Большая часть торчала наружу, пришитая к ушам леской. Издали стежков не было видно – кровь была аккуратно стерта, – но если осторожно взять умирающую зверушку в руки и приглядеться, то следы недавних вмешательств становились видны.

У нас строят новую игровую площадку. Я видел планы: она будет куда лучше предыдущей. Видел землекопов с лопатами и других рабочих в комбинезонах, когда они пришли, чтобы извлечь из земли пластмассового лиса и других зверей.

– Куда вы их? – спросил я, но рабочие только пожимали плечами. До сих пор так и вижу этих ярких животных, как они лежат, погребенные в слоях мусора, под землей.

Крепость

Анна Сэмсон давно уже не спала всю ночь целиком. Как-то она сказала об этом боссу, и он тут же спросил, нет ли у нее проблем с проектом.

– Есть. А что? – переспросила она. – В смысле, каких проблем?

– Этических.

– Ну, он ведь тут, в общем-то, против своей воли.

О том, что бессонница у нее началась еще за несколько месяцев до приезда сюда, она промолчала.

– Понимаю, что вы чувствуете себя странно, но вашей вины в этом нет, – сказал Олсон. – Нам всем мало радости видеть его здесь. – Он помешкал – как эпидемиолог он всегда чувствовал себя увереннее, чем как начальник. – Ладно, я посмотрю, что тут можно сделать.

Анна с радостью испробовала новые оранжевые таблетки, которые он тем же вечером занес в ее рабочий уголок, но толку от них оказалось не больше, чем от зопиклона, который она принимала регулярно. Тем не менее она не отказалась от них: ее заинтересовали расплывчатые сны, которые они вызывали.

– Я была в коридоре… – рассказывала она Дэвиду по видеосвязи.

– Ты и так всю жизнь проводишь в коридорах, – перебил он. Тогда она сменила тему, а он и не заметил. Позже она пересказала свой сон Саре. Та спросила, хорошо ли она питается.

Когда Анна пошла к Олсону попросить у него еще пилюль, того уже не было.

– Теперь обо всем будете докладывать мне лично, – заявил полковник Гомес. Он печально посмотрел на нее, и она сразу поняла, почему исчез его предшественник.

Сорокачетырехлетняя блондинка, Анна никогда особенно не занималась своими ломкими сухими волосами, и те всегда торчали в разные стороны, придавая ее преувеличенно-восторженному, а иногда и столь же преувеличенно-встревоженному лицу вид «модного замота», как выражалась одна ее приятельница, что Анне отчасти даже импонировало. Солдаты у входа на базу каждый раз проверяли ее удостоверение, хотя она знала, что они и так ее помнят.

Олсон хотел, чтобы Анна жила на базе, но она настояла и сняла квартиру в городке. Он находился в нескольких милях от базы – по обширному пространству были рассыпаны тут и там уродливые бунгало, в которых жили около пятисот человек. Окна ее квартиры выходили на пересохшее болото – неглубокую впадину в окружении мертвых древесных стволов. Иногда она гуляла по дну этого естественного бассейна, покрытому твердой, как бетон, грязевой коркой, бывшей в прошлом непролазной трясиной, кишевшей лягушками.