|
Такие они фулиганы — ну, спасу нет! Бабья у них — в кажинном городе по три штуки. И вот между городами на пароходах и шлындрают. Опосля всего ясно же, почему флотские не могли Японии взять... Я читал, бытто пузыри из моря выскакивали — шире этого вагона! Вот и Петербург! Здесь, кажется, ничего не изменилось и билеты «на Шаляпина», если верить аншлагам, давно проданы. Был тихий рассветный час. Подмораживало. Коковцеву всегда были приятны эти по-зимнему тишайшие улицы столицы; первые дворники, еще зевая в рукавицы, скребли совками панели, сгребая в кучи снежок, выпавший за ночь. Парадные двери на Кронверкском были закрыты, он позвонил, разбудив швейцара, и тот радостно суетился: — Эк вас угораздило-то — и года не прошло, как уже с костылем вернулись! Вот радость-то семье будет какая... В передней разыгралась именно та сцена, которой так страшился Коковцев и которой было не избежать. — А где же Гога? — спросила жена. Коковцев приставил в угол костыль, как еще недавно прислонял звонкопоющую саблю — знак доблести и чести. — У нас еще двое сыновей, — с натугой ответил он. Ольга Викторовна дернулась головой: — Я так и знала... я так и знала... На пороге гостиной появился второй сын — Никита, радостно-просветленный, он показал отцу его именные часы: — Папа! Они вернулись к нам раньше тебя. Никита уже носил эполет гардемарина. — Можешь занять комнату Гоги, — сказал ему отец. Согнутая в страшном поклоне, из которого ей уже не дано выпрямиться, Ольга Викторовна повторяла: — Я так и знала... О Боже, я ведь знала! * * * В эти первые дни он навестил Морской корпус, справился об успехах и поведении сына. Его успокоили: Никита Коковцев, юноша скромный, является добрым примером для разгильдяев. — Как отец погибшего в бою сына, вы теперь можете без экзаменов зачислить в Корпус и своего младшего сына. — Благодарю! Не премину так поступить... Коковцев вдруг подумал: если Гога был его любимцем, а мать обожает младшего Игоря, то средний Никита вырастал как-то сам по себе. Этот незаметный тихоня, проводивший все воскресенья в шахматном клубе столицы, не меньше отца был потрясен поражением флота. Совсем не склонный к кутежам и флирту, свойственным гардемаринской молодости, Никита основал в Корпусе серьезный кружок думающих друзей, старавшихся анализировать причины разгрома не только со стороны неудачной тактики боя, но и — политически... Отец сказал Никите: — Не рано ли тебе ковыряться в наших язвах? — Папа, это необходимо для будущего. Сейчас, куда ни приди, везде твердят стихи Владимира Соловьева: «О Русь! Забудь былую славу, орел двуглавый посрамлен, и желтым детям на забаву даны клочки твоих знамен...» Бог уж с ним, с этим орлом, но, согласись, что посрамление Руси было слишком жестоко! Чтобы отвлечь жену от тягостных мыслей, Коковцев некстати помянул бал в Зимнем дворце; реакция Ольги Викторовны последовала совсем не та, какую он ожидал — Мог бы и не вспоминать, — сказала она. — Я расплясалась там, будто последняя деревенская дурочка... Если бы знать, какие страшные беды готовил всем нам этот вечер! — Ну прости. — Коковцев заговорил совсем о другом. — Кажется, сейчас на флоте возможны всякие перемены. — Перемены? — хмыкнула Ольга. — Владечка, может, для тебя будет лучше именно сейчас подавать в отставку? Разговор об отставке был неприятен Коковцеву. — А все эти годы — кошкам под хвост? Сам не уйду. |
