|
— Достаточно! Вы, адмирал, не волнуйтесь... Судили: Гильденбрандт, барон Штакельберг, граф Гейден и Шульц. Вогак, очевидно, ознакомился со статьями Коковцева в печати, почему этот автор и привлек его особое внимание: — Вы уже немало тиснули статеек в защиту себя. Но... кто сказал, что жизнь адмирала дороже миноносца? — Я не мог сказать подобной ерунды, ибо нет бухгалтера, который бы осмелился скалькулировать цен ность жизни адмирала и стоимость эскадренного миноносца. Если бы я так думал, я бы не остался на «Буйном», лишенном угля, с повреждениями в машинах, заведомо зная, что «Буйный» обречен на гибель. Вогак почему-то особенно невзлюбил Коковцева, который уже догадывался, что над ним хотят учинить расправу за то, что он осмелился публично критиковать не тех, кто сражался с японцами, а тех, неподсудных, что послали эскадру в Цусиму. — Что вы делали на «Буйном»? — допытывался Вогак. Коковцеву опротивела эта игра в кошки-мышки: — Можете считать, что я ничего не делал. — А где вы находились в момент, когда принималось решение о переходе адмирала и его штаба на «Бедовый»? Зал судебных заседаний Кронштадтского порта заполняла публика — офицеры с кораблей, их жены и любопытные до всего дамочки. Коковцеву было стыдно перед людьми, знавшими его еще мичманом, а теперь они из великодушного отчуждения разглядывали его, как физиологи подопытную собачонку. — Так я не слышу ответа, — напомнил Вогак. — Я был... под столом, — сознался Коковцев. Зал наполнился тихим, унижающим его смехом. — Объясните, как вы могли оказаться под столом? Теперь ему (и не только ему) приходилось расплачиваться за все, в чем виноваты другие — те, что кормились от некачественной брони, слетавшей с бортов, от нехватки угля, установок иностранных прицелов и дальномеров... — Да! — ожесточился он. — И не стоит смеяться, дамы и господа: я действительно лежал под столом. Это, пожалуй, единственное место, где можно было не бояться, что тебя затопчут в случае алярма. Потому я и оказался под столом. Рентгеновские снимки, сделанные японцами в Сасебо, сейчас переданы в петербургский госпиталь. Они могут служить доказательством тому, что под стол кают-компании гнала не трусость, а лишь естественное желание израненного человека, мечтающего об одном — хоть на минуту спастись от боли... Все внимание публики было приковано, конечно же, к Рожественскому, и, как ни старался председательствующий выгородить адмирала из этого дела, тот упрямо брал всю вину на себя: — Мне приписывают невменяемость в момент сдачи «Бедового», это не так... Да, верно, я никогда не отдавал словесного приказа сдать корабль противнику. Однако на вопрос Клапье де Калонга, сдавать или не сдавать корабль, я допустил кивок головы, который объективно можно расценивать как мое согласие... Прошу суд вынести мне смертный приговор через расстрел, которого я и заслуживаю как не исполнивший долга перед отечеством и опозоривший свое положение флотоводца! Был и другой суд. Но в Кронштадте о нем и не подозревали. Во всяком случае, такие, как Коковцев. Адмирал был оправдан. Коковцев тоже, и он крикнул: — Оправдан, но все-таки опозорен вами, господа... К расстрелу приговорили Клапье де Колонга, Баранова и Филипповского; смертную казнь им заменили удалением со службы, и плачущий флагманский штурман говорил: — Опять не повезло мне, Владимир Василич... У меня же застарелый рак желудка. Надеялся, что в бою японцы излечат. Бог миловал при Цусиме, так и здесь не удалось умереть! Коковцев за эти дни суда не поседел, но Ольга Викторовна вздрагивала по ночам, она похудела, издергалась. |
