|
Надеялся, что в бою японцы излечат. Бог миловал при Цусиме, так и здесь не удалось умереть! Коковцев за эти дни суда не поседел, но Ольга Викторовна вздрагивала по ночам, она похудела, издергалась. — Дачу в Парголове все равно лучше продать, — сказал он ей. — Может, и в самом деле поехать в Биарриц? — Владя, как ты не можешь понять моего состояния? Не Биарриц нужен мне сейчас... Верни мне Глашу и ее ребенка! Я тебя умоляю: где хочешь, но разыщи нашего внука. — Хорошо, — сказал Коковцев. — Это я тебе обещаю. Департамент полиции дал ему обстоятельную справку: Глафира Матвеевна Рябова, окончившая «Классы горничных, и нянек» в школе Трудолюбия на Обводном канале, ныне проживает в Уфе, где стала женою телеграфиста Ивана Ивановича Гредякина. — Зачем она нужна вам? — спросили в департаменте. — Значит, нужна... Благодарю, господа, за справку. * * * Для Коковцева Глаша оставалась последним звеном, что связывало его с сыном... Уфа показалась ему приличным и чистеньким городком. Коковцев зашел на телеграфную станцию, из аппарата Морзе выбегала длинная линия текста, которую телеграфист и надорвал. — Вы, случайно, не Иван Иванович Гредякин? Молодой парень в распахнутом кителе ответил: — Да. А с кем имею честь? — Владимир Васильевич Коковцев. — Знаю, знаю... Глаша обрадуется. Вы устали с дороги? Я сдам дежурство, и, ежели угодно, вместе пойдем домой. — Спасибо. Сын или дочка у Глаши? — Сынишка. Назвали Сережей. — Имя хорошее. — Да и мальчик хороший! — ответил телеграфист. На окраине Уфы догорал теплый осенний вечер. Глаша, подоткнув подол, внаклонку полола на огороде. Коковцеву стало тяжело от сознания, что жизнь во всем ее разнообразии еще продолжается, но Гога уже не участвует в ней, для него не существует тепла вечерней земли, краски жизни померкли для него в броневой теснине «Осляби»... — Владимир Васильевич, никак, вы? И, подбежав, Глаша прильнула к Коковцеву. — Меня прислала Ольга Викторовна, — сказал он. — Господи, да разве ж я зло на нее имею? — И не надо, миленькая. Ей очень плохо сейчас... В комнатах были разостланы половики, из горшков росли сочные фикусы, на окнах полыхала яркая герань, над кроватью висела гитара, украшенная голубым бантом. Так вот куда занесло Глашеньку из квартиры на Кронверкском (и, кажется, она счастлива). В сенях женщина дала ему умыться, поливая из ковшика на руки, протянула чистое полотенце. — Ваня все знает, — шепнула она. — Я не скрывала о Гоге. Да и зачем? Он хороший. И любит Сереженьку. — Тем лучше, — ответил Коковцев. — А где же внук? Мальчик дичился незнакомого дяди, Глаша вытерла ребенку измазанный ягодами рот, указав на Коковцева: — А это твой дедушка. Ты любишь деда Володю? Ужинали при свете керосиновой лампы. Владимир Васильевич заметил, что Глаша помыкает мужем, а тот охотно ей повинуется. Коковцев понял: женщина любима... Она спросила: — Смерть-то у Гоги хоть легкая ли была? — Нет, Глаша, кончина была мученическая... Глаша разлила старку по серебряным стопочкам: — Как бы я хотела вернуть его... хоть на день! Мой грех, бабий, любила его. Вы-то еще не догадывались, а я, бывало, по субботам звонка ждала с лестницы — вот-вот заявится он из Корпуса! Встречаю в передней, а у самой коленки подгибаются, фотографию Гогочкину стащила у вас... вон висит! — Да, Глаша, я ее сразу заметил. |
