|
Их сердца были разбиты, а колодцы вычерпаны... Оркестр умолк. Коковцев проводил даму к ее мужу. — Завтра, — указал тот, — идите на веслах в бухту Диомид и там накачивайтесь речной водой до самого планширя... Было жаль покидать Владивосток. В последний раз посетив берег, Коковцев встретил на пристани старенького учителя. — А где вы, сударь, такую тужурку купили? Коковцев тужурке своей не придавал значения. — Да это, знаете, еще в Копенгагене, в лавке морских товаров... неподалеку от музея скульптора Торвальдсена. — Живут же люди! — отозвался учитель, сгорбясь, — А я и позабыл о таком скульпторе... Очень трудно в наши края забраться, но сил не хватит отсюда выкарабкаться. Коковцев долго пребывал под впечатлением этой грустной беседы. Он понимал, что изнанка жизни во Владивостоке очень сложная и не скоро еще люди заживут в этих краях с полнокровной радостью бытия. «Наездник» держал три котла под парами, легко набирая узлы. Миновав скалу Дажелета, сдали тужурки в шкиперскую. Коковцеву опять выпала ночная вахта. Сверясь со штурманской прокладкой, он сказал, что, очевидно, ровно в два часа ночи клипер выйдет на траверз Цусимы: — Вас не будить, Петр Иванович? — Остров как остров, — зевнул Чайковский. — Ничего примечательного. Глубины приличные. Зачем меня дергать?.. Цусима — без единого огонька, будто вымерла! — сонным призраком исчезла за кормою клипера. Ночная вода, отяжелев, нехотя расступалась перед таранным «шпироном» боевого клипера. И никто ведь не подозревал, что имя этих далеких островов — Цусима! — острое, как сабля самурая, болезненно вопьется в сердце каждого русского человека... «Окини-сан, ждешь ли? О чем думаешь, нежная?» * * * Никто не сомневался, что уже завтра они окунутся в разморенную влажностью духоту нагасакской бухты. Но проливом Броутона, оставляя Корею по правому борту, вошли в бурное Желтое море, и только здесь известились от командира, что «Наездник» следует в порт Чифу, сохраняя полную боевую готовность. — Очевидно, будем снимать с берега наше посольство. — А как же Окини-сан? — вырвалось у Коковцева... В штурманской рубке страдал на диване жестоко укачавшийся Леня Эйлер. Коковцев быстро листал календарь, — Что ты? Или прохлопал день своего ангела? — Ангела, — подавленно ответил Коковцев. — Поду май, завтра кончается срок моего контракта, и Окини-сан уже не моя! Эйлера мучительно и долго выворачивало в ведро. — Море не любит меня, — сказал он, брезгливо выти рая рот. — Извини... Но я крестил свою мусумушку в православную веру, и теперь ее опекает наш епископ Николай, а не эта пройдоха Оя-сан с брошкой вроде чайного блюдечка. Страшный крен отбросил Коковцева к переборке, едва не расплющив о стенку, рядом качался, как роковой маятник, медный футляр ртутного барометра, показывавшего «Ясно». — Все пропало! — отчаялся мичман. Прежде захода в Чифу решили отстояться в Порт-Артуре, хотя китайцы могли «салютовать» клиперу прямой наводкой. На всякий случай, вне видимости берегов, опробовали работу плутонгов и действия комендоров. Бросили якоря на внешнем рейде, подальше от батарей, на клотик фок-мачты «Наездника» сразу уселась ворона. — Не к добру, — решил командир клипера Коковцев робко постучался в каюту Чайковского: — Петр Иванович, у меня тошно на душе: месяц контракта кончился, как удержать Окини — не придумаю. |
