|
— Я съезжу на станцию, — сказал Коковцев жене... Диков не обманул его: пристрелочная станция оказалась лучше любой дачи — на берегу чудесного озера, близ Копорской бухты, вагончики электрических фуникулеров тихо скользили над верхушками берез, доставляя к озеру людей и торпеды для испытаний. Был 1908 год... Летом Никита в чине корабельного гардемарина{6} ушел в практическое плавание к берегам Норвегии, а младшего сына Коковцев отвел за руку в подготовительные классы Морского корпуса. Накануне Ольга Викторовна завела с мужем серьезный разговор — нельзя же, доказывала она ему, трех сыновей подряд отдавать морской службе, такой опасной и тревожной: — Подумай сам, а вдруг что-либо опять случится? — Никто как Бог, — отвечал Коковцев... В пустой квартире остались двое — он и она! — Владя, — сказала Ольга Викторовна, — когда ты станешь помирать, вспомни, пожалуйста, что в этом мире тебя любила женщина, много прощавшая тебе... Это была я! Владимир Васильевич даже растерялся: — Оля! Не говори, пожалуйста, загадками. — Ты уедешь на станцию, со мною нет даже Игоря, только прислуга. А я одна в этой квартире. Не спорь. Я замечаю, как ты постепенно удаляешься от меня, стано вясь чужим. Чтобы отвести ее подозрения, он сказал: — Ну, хорошо. Собирайся. Едем вместе... Коковцеву отвели на станции маленький домик с кухонькой и верандой, из спальни открывался лирический пейзаж с озером. Темный лес не колыхнулся даже веточкой, на глади воды тихо дремали усталые чайки. После первой ночи на Копорском озере Ольга Викторовна призналась: — Хорошо бы нам и остаться здесь на веки вечные. Столько уже пережито, и не знаю, что еще пред стоит пережить... Свободного времени было девать некуда, и, чтобы не терять его зря, Коковцев выписал из города испанские словари, ибо переписка с адмиралом Сервера продолжалась. — Владя, зачем это тебе? — спросила жена. — Не знаю, честно говоря... Наверное, от скуки. А может, чем черт не шутит, еще придется помирать в Испании. — Нет, Владечка, я останусь в своем, доме... Однажды их навестил Коломейцев; мужчины пили коньяк, лениво шлепали на своих шеях докучливых ингерманландских комаров, Николай Николаевич шутливо бранил Петра I. — Тоже мне нашелся «великий»! Выбрал местечко — комары, болота да клюква. Коковцев спросил — что слышно о бюджете? — Опять двести миллионов в дефиците. — Как же строить флот и армию? — А вот так и строят... нам не привыкать. Но теперь, — сказал Коломейцев, — в Думе новая буза: эти садисты из кадетской партии требуют отставки заслуженных адмиралов. — Каких, каких? — спросил Коковцев, закусывая. — Заслуженных. И ты попал в их черный список. — Оля, ты слышишь, что сказал Николай Николаевич? Из потемок притихшей спальни вздохнула жена: — Слышу. Я давно этого ожидала... * * * Коковцев не вникал во внутреннюю политику государства, убежденный, что его ненависти к Государственной думе вполне достаточно для верной оценки всего происходящего за горизонтами его карьеры. Но за внешней политикой стран он следил, будто разумный кот за мышами, некстати расшалившимися... Во время русско-японской войны цинский Китай, пропитанный расовыми предрассудками, не показал себя другом России, напротив, каждая победа японцев вызывала среди китайцев бурную радость. «Желтый» империализм устраивал Пекин более империализма «белого». Однако усиление Японии на Тихом океане устрашило в первую очередь тех, кто и напитал японскую агрессию против России — США и Англию. |
