|
Финансы решали все! Но они-то как раз и не могли ничего решить, ибо царская казна имела бюджет с хроническим дефицитом. «Это примерно так же весело, — говорил Диков, — как если бы я проедал в день больше, нежели зарабатывал в неделю. Но мне плевать на их дефицит!» Именно Диков, стоящий на пороге могилы, проводил в жизнь «Большую программу кораблестроения», нуждающуюся в пяти миллиардах рублей. Этот грабеж государства средь бела дня горячо одобрял министр иностранных дел, полагавший, что усиление флота вернет России внешнеполитический престиж, утерянный ею после Цусимы. Спор на верхних этажах империи закончился тем, что Николай II утвердил «Малую программу» развития флота, которая и потянула из казны восемьсот семьдесят миллионов рублей. Коковцеву прискучило наблюдать эту грызню из-за денег, он намекнул Дикову: — Не знаю, как сложится моя карьера далее, но хотелось бы год-два провести на эскадре, чтобы выпла-вать ценз. На этот раз — ценз адмиральский, без которого не будет дальнейшего продвижении по службе. Диков, это понимал. — А где я возьму для вас эскадру? Балтийский флот все, что имел, оставил возле Цусимы, и теперь даже маститые флотоводцы рады-радешеньки командовать учебными отрядами. Иван Михайлович полистал свои бумаги: — Берите торпедно-пристрелочную станцию у Копорья. — А нет ли дела для меня поживее? — Живо преподавать в Минные классы пойдете? — Не пойду. Скучно. — Дача у вас под Питером есть? — Была. Продали. Жалеем. — Тогда лучше дачного места, чем эта торпедная станция на берегу озера, вам в жизни не найти. * * * Только теперь, перешагнув за полвека, Коковцев, травмированный Цусимой и ее последствиями, начал предаваться мучительным размышлениям о моральной сути военного дела, которому всегда останется предан человек с настроениями патриота. Пора решить: что это за т и п, однажды и навсегда давший присягу? Если он только паразит, даром пожирающий блага народа и ничего путного сам не производящий, то стоило ли ему, Коковцеву, столь нелепо и безрассудно отдавать жизнь в угоду присяге? Однако, поразмыслив, адмирал склонялся к убеждению, что служение воинское все-таки самое непогрешимое на свете, если, конечно, отдаваться ему целиком. И, придя к такому выводу, Владимир Васильевич испытал душевную тревогу от мысли, что зловещая и капризная фортуна воспрепятствовала ему завершить до конца многое и полезное, к чему он всегда устремлялся. — Карьера не удалась, — честно признался он Ольге. Она рассудила это на свой лад, чисто по-женски: — Но ведь получил орла на эполеты, нашил на штаны золотой лампас адмирала... Владя, что с тобой про исходит? — Ничего, кроме... старости! Иногда мне хочется снова бродягой-мичманом открыть калитку в том саду, в котором ты играла в крокет с тремя кретинами-женихами. Все-таки, согласись, я тогда очень быстро разогнал... этих комаров! — Ты же всегда, Владечка, был неотразимый... Военные люди знают: когда кончается война, начинается служба. Коковцев за время войны отвык от службы, теперь с некоторой ревностью наблюдая, как «набирают обороты», опережая его, приятели былых лет, даже молодые офицеры. Правда, никаких претензий к выдвижению Николая Оттовича фон Эссена у него не возникало. Любимый ученик адмирала Макарова, Эссен никогда не имел протекции свыше, напротив, его горячий и независимый характер мог только повредить карьере. Эссен не имел ничего, кроме личной отваги, больших знаний, энергии и золотой сабли за Порт-Артур с надписью: «ЗА ХРАБРОСТЬ». |
