Изменить размер шрифта - +
Разве я мог думать, что потеряю и тебя... последнего! Но
оплакивать тебя, скомороха, я не стану... уходи! Чтоб я тебя больше не видел!
— Я уйду, отец, — ответил Никита, — но на прощание все-таки кое-что скажу тебе.
В твоем представлении вместе с царизмом и буржуазией рухнул мир. Но в
представлении большинства населения России наша страна с революцией лишь
поднялась к жизни. При рождении тебе повезло. Ты появился на свет здоровым и в
семье, которая имела достаток. Тебе дали хорошее образование и щедро
оплачиваемую должность. А как же те девяносто пять процентов населения России и
ее окраин, те бесправные рабы на фабриках и земельных делянках? Без воспитания,
образования, без элементарных бытовых удобств и медицинской помощи, в грязи,
болезнях, навозе? Они трудились по двенадцать и шестнадцать часов в день, чтобы
остальные пять (если не меньше) процентов привилегированных жителей страны ни в
чем не ощущали нехватки. И ты, адмирал, действительно ни в чем не нуждался. Так
или нет? Теперь ты плачешь по прошлому. Тебе не по душе настоящее. Знаешь
почему? Только потому, что ты печешься о собственной персоне, а мы, большевики,
думаем о всех, о каждом человеке своей страны, да и всех стран земного шара. Вот
в чем наши разногласия. Ты еще не попал, в изгои, отец. Ты еще не знаешь, что
это такое. Ты все еще живешь лучше вчерашнего быдла. И не дай тебе Бог попасть в
их ряды. Или — для большей убедительности — в ряды отверженных, когда остаются
без работы, без крыши над головой, без куска хлеба, в болячках, беспомощные,
старые. Таких тоже хватало в несчастной России. И их тоже было больше, чем вас,
довольных и слепых эгоистов. Мне жаль тебя в твоей слепоте, отец. Прощай!
Никита резко повернулся. В передней сдернул с раскрылки пальто, и было слышно,
как затихают его шаги на пустынной лестнице. Глаша издала протяжный стон — из
души:
— Он такой же хоро-о-ший... как и Го-о-ога!..
Ольга Викторовна, наперекор своей женской судьбе, тасовала колоду карт, точными
жестами раскладывая пасьянс.
— Ну? — спросила она. — А что будет дальше?
Владимир Васильевич сбросил с колен женский плед.
— Не знаю, что дальше, но в этом доме я стал чужим! Пожалуй, мне лучше уйти.
Хочешь, поедем вместе... к Колчаку!
Глаша, еще плача, натягивала на сына несуразное и длинное, как салоп, пальтишко,
кутала его тонкую шею шарфиком.
— Зачем вам уезжать? — говорила, всхлипывая. — Я и сама могу уехать от вас...
мешать никому не стану.
— Не в тебе дело. Сядь и не дури! — жестко повелела Ольга Викторовна,
переворачивая туза и валета. — Уж если вопрос ставится так, что кто-то должен
отсюда уехать, так ты обязательно останься со мной... Если, дорогая моя, ты еще
не освоила этого, так понимаю я. И вообще, — сказала она, — в этом доме есть
только одна хозяйка — я!
Ольга встала. Выпрямилась. Ее голова тряслась. Но в этот момент она была
очаровательна и прекрасна, как никогда.
— Разве ты не поедешь со мною в Сибирь? — спросил ее Коковцев.
— Нет. У меня есть сын. Есть внук. Я не отдам их никому. Ни немцам. Ни
англичанам. Ни французам. Ни тебе. Ни Колчаку... В этой квартире, не забывай, я
увидела свет Божий. Здесь я играла с куклами. Отсюда бегала в гимназию,
восторженная девочка. Нет, это не я к тебе — ты пришел ко мне! Но здесь я
впервые познала с тобою любовь... Ты можешь ехать, Владечка, — за ключила она с
бесподобным торжеством.
— Не люби меня! И зачем я тебе? Избавь меня от любви!
Ольга Викторовна рассмеялась — с надрывом:
— Нет уж! Я буду любить.
Быстрый переход