|
Через минуту вернулись обратно в камеру, Бирюков отмахнулся: — Это шашни! Нас не касается... Вот что, — распорядился он. — Я этого человека знаю. Недаром же плавали у Дажелета. Вреда от него матросам никогда не было. А в заговорах контрреволюции не замешан? — Нет, — отвечал следователь со вздохом. — Тогда реверсируй машину назад... Коковцев оказался на свободе, и надо же было так случиться, что первый, кого он встретил на лестнице своего дома, был опять-таки статский советник и кавалер Оболмасов. — Вы... сбежали? — спросил он, крайне удивленный. Коковцев показал ему справку из ВЧК: выпустили. — Быть того не может! Впрочем, это их прием. Сначала выпустят, а потом присматривают, что говорить станете... — Да Бог с вами, — отвечал Коковцев. — Я домой хочу. Ольга Викторовна встретила мужа холодно: — Бог тебя наказал, Владя, пусть Бог и прощает... Он понял, что Ольге все известно. Глаша добавила: — Ведь она жена вам, не какая-нибудь сбоку припеку. Вы бы и нас могли послушаться — мы ведь худого не скажем... Сережа уже не подходил к нему. Ольга Викторовна с мнимой сосредоточенностью перечитывала нудные романы Поля Бурже. «Неужели и конец жизни, как тот кусок японского мыла?» Подумав, Коковцев вынул из тайника бельгийский браунинг, сунул его в карман. Это не укрылось от проницательной жены: — Я не узнаю тебя, Владя... посмотри — кем ты стал? Ведь ты уже не человек, а хуже зверя. Я боюсь тебя. — Ты боишься одного меня, а я боюсь всех... Переполненный радостью бытия, приехал Никита. На этот раз свой первый поцелуй он отдал уже не матери — Глаше. — Папа, — крикнул он еще из передней, — в продолжении той амурской истории я скажу тебе нечто приятное для меня: на днях меня приняли в партию большевиков. Нахохлившись под пледом, адмирал не двинулся в кресле: — И так закончился славный род дворян Коковцевых, но уже нет Департамента герольдии, дабы отметить это событие, достойное сожалений генеалогов... Что еще скажешь? — Еще, — сказал сын, проходя в гостиную, — я выбран в командиры Минной дивизии... Надеюсь, это тебе приятнее? — Это позорнее, — сказал отец. — Я! Даже я, адмирал с богатым морским цензом, не мог получить Минной дивизии от Эссена, а ты... ты... тебя выбрали? — У меня не было причин, папа, отказываться от избрания снизу, как у тебя не возникло бы их при назначении сверху. Коковцев указал Никите на портреты его братьев: — Пади в ноги им! Они не вернулись с моря еще в чинах мичманских, но память их останется для меня священна. А ты... Шкурник, христопродавец, отщепенец и мразь! Сережа боязливо передвинулся к матери, которая, слабо ойкнув, закрыла рот ладонью. Ольга Викторовна вдруг пристукнула сухоньким кулачком, посинелым от холода. — В этом доме все уже было, — произнесла женщина резким голосом. — И ты достаточно оскорблял меня. Теперь оскорбляешь моего сына... Не смей! Если Никите это нужно, пусть он и делает то, что ему нужно. Это его право. Тягостное молчание стало невыносимо. Всегда сдержанный, Никита все же не вытерпел, обратясь к матери: — Я хочу всем только самого лучшего. Папе тоже. Пора бы уж понять, что старая Россия не сдохла, как загнанная кляча, и она не смердит вроде трупа. Она жива и будет жить, возрожденная в новом обличье, а наш российский флот... — Не касайся флота! — крикнул отец. — Я потерял двух сыновей, оплакав их горькими слезами. |
