|
Но когда монархию свергли, вы отвергаете и власть народа... Хорошо вам при царе было? — Замечательно! — отвечал Коковцев. — Я прослужил полвека и даже в карцере не сидел. А по вашей милости, и года не прошло, как я дважды обыскан и дважды арестован. Так почему я должен пылать к вам особой нежностью? Вы оставьте формуляр в покое. Я не режиму служил -России! Единой, великой и неделимой... Такова уж она есть, матушка! — Да кому она нужна, эта ваша прогнившая и вонючая Россия с ее темным забитым народом? Допрос превратился в яростную дискуссию: — Не забывайте, что эта самая «прогнившая и вонючая» два столетия подряд стояла во главе всей европейской политики! — Мировая революция всю Европу охватит пожаром. — Черта с два! — отвечал Коковцев. — Скорее, Европа покончит с вами, господа! Я ведь ваши газеты читал внимательно: сами признаете, что начинается поход двунадесяти языков, во всех портах России высаживаются не милые гости, а интервенты, вооруженные лучше вас, намного лучше... Ну, что скажете? — Скажу одно: теперь мне ясно, почему тебя, контру, взяли не дома, а на квартире французской подданной да еще с немецкой фамилией, уснащенной приставкой «фон»... Время для оправданий было неудобное: ВЧК было отлично извещено о совместной службе Коковцева с Колчаком, который недавно прибыл в Омск английским поездом резидента Нокса и при поддержке интервентов и эсеров объявил себя «верховным правителем России»... — Колчак ваш приятель? — спрашивал следователь. — Сослуживец. Александра Васильевича я хорошо знаю. И не думайте, что я стану отзываться о нем скверно, чтобы угодить вам. Хотя, говоря откровенно, я всегда его недолюбливал... * * * Скоро среди арестованных возникли слухи, что в Петроград прибыл из Москвы комиссар для проверки работы ВЧК и этот комиссар «стрижет всех под одну гребенку». Он появился в камере — весь в коже, с маузером у пояса. Пригляделся. — А меня не помните? — спросил Коковцева. — Не имел чести быть представленным. — Имели, имели... Часики-то ваши как? Еще стучат? Это был Павел Бирюков, гальванер с крейсера «Дмитрий Донской», который спасал Коковцева при Цусиме, затем в Нагасаки совершил дерзкий побег из японского плена, чтобы сразу включиться в ритм русской революции на Балтийском флоте. — Плохо сидится? — спросил он адмирала. — Да чего уж тут хорошего. — Верно. Сам сидел — знаю, что гаже не бывает... Невыспавшийся следователь подал Бирюкову пухлое дело бывшего контр-адмирала Владимира Васильевича Коковцева. — Та-ак, поглядим, что тут написали... Орденов — хоть на штаны вывешивай! Минер — хоть куда! Поместий не имел... та-ак. Крепостными не владел... та-ак. Проживал лишь то, что Боженька даст. Ну, и царь, конечно! Он тоже давал. А бесплатно дураки служат. Очень хорошо. Отличный формуляр... Так какого же хрена его коптят тут? Коковцев мстительно указал на следователя: — Товарищу, видите ли, не нравится, что я не служил делу пролетариата, за что и приношу ему глубочайшие извинения. — Так и я, — отвечал Бирюков, — тоже не служил делу пролетариата, когда меня остригли, будто барана, в Крюковских казармах и написали на спине красным мелом две буквы: «ГЭ» — Гвардейский экипаж! Селяви, как говорят французы. Чему тут удивляться? Следователь упомянул обстоятельства ареста Коковцева, и Коковцев сказал, что объяснит это Бирюкову наедине. |
