|
Я хочу любить. Назло тебе. Я любила всегда. Как кошка... И люблю даже сейчас. Мне стыдиться нечего. Люблю, да! У меня нет и не было любви больше, кроме любви к тебе... Это на всю мою жизнь — одна любовь! Коковцев, сжавшись в комок, просил ее: — Так не бросай же меня. Мы много прожили. — Была и счастлива. Спасибо за это. А теперь... — уходи! За спиной адмирала, словно взведенное ружье, четко клацнул замок. Он вдруг стал дубасить в двери ногою: — Ольга! Но ведь нельзя же нам так... прости! Ольга Викторовна не впустила его обратно. Поникший адмирал шаткою походкой побрел через сугробы на Английскую набережную. Петроградские голод и холод коснулись и Ивоны: кутаясь в шубу, которой одарил ее «шоффэр» герцога Лейхгенбергского, она грызла шоколад, полученный от французского консульства. Коковцев, не сняв пальто, опустился на стул. — Чего ты сидишь и ждешь, моя прелесть? — Надеюсь, мне можно погреть свою нежную Гаппу? Коковцев сказал, как быстрее выбраться из этого города: — Сейчас с Дальнего Востока гораздо ближе до Парижа, нежели отсюда... Вставай и собирайся. — Хочешь шоколаду? — ответила Ивона и, подобрав под себя ноги, еще плотнее закуталась в шубу. — Если бы ты предлагал ехать в Испанию к адмиралу Сервера, я бы еще подумала. Но замерзать в армии Колчака... Нет, mon amiral! Он всегда удивлялся ее встревоженным глазам. — Зачем я жил? Скажи, ради чего оскорблял свою жену, мать моих детей? Чтобы ты меня сейчас предала? — Не приставай с глупостями, — предельно ясно отвечала Ивона. — Разве я оскорбляла твою жену? Или я виновата в гибели твоих детей? И зачем ты пришел сюда, если заранее знал, что конец у нас будет смешным? — Трагическим! — Коковцев опустил руку в карман пальто. Он сказал женщине, что все эти годы она была для него только дурным наваждением. — Я ведь не говорил тебе правды. Выслушай ее: когда «Буйный» отходил от борта «Суворова», на том месте, где я оставил твоего несчастного мужа, оставалась лишь дыра от пря мого попадания снаряда... Дыра — и все! — Тебе захотелось облегчить свою совесть? — Не смейся надо мною. Это ведь страшно! — А мне смешно. Кому ты нужен сейчас? — Встань! Одевайся. Едем в Сибирь. — Я уезжаю завтра в Париж... не с тобою... Коковцев выдернул из кармана браунинг: — Мерзавка... на! на! на! Получай... Ивона ничком сунулась в угол дивана, умерев бессловесно и тихо. Струйка крови, медленно выползая из уголка дряблых губ, напомнила Коковцеву сок разжеванного ею винограда. — Господи, простишь ли меня?.. Поезд уносил его прочь и навсегда. Кто-то, невидимый в потемках вагона, рассказывал, что во Владивостоке порядок: — Матросы даже честь отдают, офицеров глазами едят. Колчак — фигура, атаман Семенов еще крепче. Чуть что не так — в прорубь башкою: бултых! Потому там особенно не размусоливают. Есть! — козырнули тебе, и катись к едреней матери... Всю ночь под Коковцевым ерзали визжащие рельсы, переговариваясь на промерзлых стыках отчаянно: «Колчаку! Кол-чаку! Кол-чаку!» Страшным пронзительным воем паровоз разрезал великие российские пространства... Неужели все кончено? «Где же вы, очаровательный мичман Коковцев?» * * * Омск — столица «страны», что называлась «Колчакия». Над вокзалом реяло бело-зеленое знамя — символ снегов и лесов Сибири. Приказом Колчака мордобитие в армии было запрещено. Но, как слышал Коковцев еще в поезде: «Приказ приказом, адмирал адмиралом, а морда есть морда!» Владимира Васильевича мучил голод. |
