|
.. Завтра продам. На толкучке... Ольга Викторовна равнодушно отдала ему драгоценные серьги, стала срывать с себя кольца. Коковцеву сделалось стыдно. — Прости, — сказал он жене. — За что? — удивилась Ольга Викторовна. — Я, наверное, ничтожен, да? — Пока нет... Три дня и три ночи он отсутствовал. А вернулся от Ивоны тихо, как нашкодивший кот. Домашние извелись, думая о нем самое страшное. Сдергивая в передней фетровые боты, Коковцев, в оправдание себе, разлаял Советскую власть: — Только успел продать серьги, набрал пшена и сала, вдруг — облава! Забрали в Чека на Гороховую, где и сидел... Не знаю, как живым оттуда выбрался. Вот времена... Ольга Викторовна вдруг страшно разрыдалась: — Владечка, если это правда, Бог накажет злодеев! Но если это ложь, Бог накажет и тебя, Владечка... Глаша провела контр-адмирала на кухню — на табуретку: — Ешьте. Я вчера костей достала. Вас ждали... Что может быть горше мук, нежели муки совести? Коковцев топил «буржуйку», рвал на растопку книги из библиотеки Воротниковых. В один из дней ему попался том Салтыкова-Щедрина, и, сунув в огонь страницу, он успел прочитать слова, которые быстро охватило пламенем: «Вы не можете объяснить, как совершилась победа, но вы чувствуете, что она совершилась и что вчерашний день утонул навсегда... Vae victis!» * * * В городе постепенно исчезали собаки и кошки, лошади и даже крысы. Тротуары зарастали травой, на улицах поражало малолюдство и небывалая пустота в домах: петербуржцы покидали город, переставший быть столицею, искали сытости в провинции. Газеты изо дня в день публиковали списки расстрелянных за контрреволюцию. Странно, что почта еще работала. Коковцеву доставили на дом номера «Морского сборника», в редакционной статье оплакивались «дни великого национального бедствия, когда под двойным натиском неслыханной военной бури и решительной усобицы, в изнеможении опустила знамена и меч уронила на землю побежденная родина. По смутным ширям русской равнины зловеще бродят голод и рознь...» Коковцев был озабочен копанием огорода во дворе дома, где он посадил картошку, старательно окучивая ее, а вечерами, не зная, куда деть себя, обучал Сережу английскому языку. Все его помыслы сводились к осенней благодати, когда он наполнит кладовку запасами картофеля. Лето прошло в бестолковой маете, а в одну из августовских ночей кто-то, намного догадливее Коковцева, без шума собрал все то, что окучивал адмирал. Над развороченными грядками он рыдал, как ребенок. Ни жена, ни Глаша не могли его утешить... Глаша сказала: — Я знаю, кто собрал нашу картошку. Это Оболмасовы, что выше нас этажом живут. Я давно их подозреваю... О почтенном Оболмасове ходили по дому нехорошие слухи. Он запугивал жильцов угрозами близкого ареста, советуя им скорее покинуть Петроград; люди исчезали, доверив ключи от своих квартир тому же Оболмасову, а Глаша утверждала, что по ночам он стаскивает чужое добро к себе. Ольга Викторовна была уверена, что Оболмасов пишет ложные доносы на тех людей, которые не страшатся его угроз, но Коковцев никак не мог поверить, чтобы статский советник и кавалер, дворянин был способен на такую гнусную подлость. Оболмасов при встрече с Коковцевым уже не раз спрашивал: — А каков у вас послужной список, адмирал? — Отличный. — Это плохо. Сейчас большевики перерывают архивы военного и морского министерств, выискивая людей с заслугами перед престолом, чтобы поставить их к стенке... Я крайне удивлен: весь наш дом уже опустел, одни вы остались. |
