|
.. когда лицо, которое только что еще жило, было каким-то «я», имело имя, превращается в безымянную, застывшую маску... какое яростное, какое бессмысленное и мятежное бессилие охватывает тебя... разве ему все это понять... да и что тут объяснишь? Равик снова закурил. — Ей шел двадцать первый год, — сказал он. Вебер носовым платком смахнул с усов блестящие капли. — Вы работали великолепно. Я бы так не смог. Но разве спасешь то, что уже испоганил какой-то коновал; уж вы-то здесь ни при чем. Если бы мы рассуждали по-иному, что бы с нами стало? — Да, — сказал Равик, — что бы с нами стало? Вебер спрятал платок в карман. — После всего, что вам пришлось испытать, вы должны были чертовски закалиться. Равик взглянул на него с легкой иронией. — Человек никогда не может закалиться. Он может только ко многому привыкнуть. — Это я и имел в виду. — Да, но есть вещи, к которым не привыкнешь никогда. Тут трудно докопаться до причины. Может быть, все дело в кофе — именно он так сильно возбудил меня. А мы принимаем это за волнение. — Кофе был хорош, правда? — Очень. — Варить кофе — в этом я кое-что смыслю. Я словно предчувствовал, что вам он понадобится, потому и приготовил сам. Настоящий кофе, а не черное пойло, которое приготовляет Эжени, не так ли? — Никакого сравнения. В этом вы действительно мастер. Вебер сел в машину, включил двигатель и высунулся в окно. — А может, я все-таки вас подброшу? Ведь вы, наверно, очень устали. Тюлень, подумал Равик, не слушая его. Похож на пышущего здоровьем тюленя. Но что с того? Зачем все это лезет мне в голову? Опять эта проклятая раздвоенность — делаешь одно, думаешь о другом. — Я не устал, — сказал он. — Кофе взбодрил меня. А вам действительно надо выспаться, Вебер. Вебер рассмеялся. Под черными усами сверкнули зубы. — Я решил не ложиться. Поработаю в своем саду. Буду сажать тюльпаны и нарциссы. Тюльпаны и нарциссы, подумал Равик. Аккуратненькие кругленькие клумбы. Чистенькие дорожки, посыпанные гравием. Тюльпаны и нарциссы — оранжево-золотистая буря весны. — До свидания, Вебер, — сказал он. — Ведь вы позаботитесь об остальном? — Разумеется. Вечером я вам позвоню. Гонорар, к сожалению, будет невелик. Так, мелочь. Девушка была бедна и, по-видимому, не имела родных. Это мы еще уточним. Равик небрежно махнул рукой. — Она дала Эжени сто франков. Вероятно, это все, что у нее было. Значит, вам причитается двадцать пять. — Ладно, ладно, — нетерпеливо произнес Равик. — До свидания, Вебер. — До свидания. До завтра. У видимся восемь утра. Равик не спеша шел по улице Лористон. Будь сейчас лето, он уселся бы где-нибудь в Булонском лесу на скамейке и, греясь на утреннем солнце, бездумно глядел бы на воду и на зеленый лес, пока не ослабло бы напряжение. Затем поехал бы в отель и завалился спать. Он вошел в бистро на углу улицы Буасьер. У стойки стояло несколько рабочих и шоферов. Они пили горячий черный кофе, макая в него бриоши. Равик с минуту наблюдал за ними. То была надежная, простая жизнь — с яростной борьбой за существование, напряженным трудом, усталостью по вечерам, едой, женщиной и тяжелым сном без сновидений. |
