|
– Это приспособление действует автоматически. – Тем более можешь мне о нем не рассказывать. Я инстинктивно чувствую, что это будет. При подъеме тормоз защемит колесо, как клещи, и нам придется тащить велосипед на плечах. Потом воздух на вершине горы вдруг окажет на него благотворное влияние, и тормоз начнет раскаиваться; за раскаянием последует благородное решение трудиться и помогать нам – и по дороге с горы гнусное изобретение навлечет только стыд и позор на нашу голову! Говорю тебе, оставь. Ты хороший малый, но у тебя есть один недостаток. – Какой? – спросил Гаррис, сразу же закипая. – Ты слишком доверчиво относишься ко всяким объявлениям. Какой бы идиот ни приду-мал чего-нибудь для велосипедного спорта – ты все испробуешь. До сих пор тебя оберегал ан-гел-хранитель, но и ему может надоесть эта возня. Не выводи его из последнего терпения. – Если бы каждый думал так, – возразил Гаррис, – то в нашей жизни не было бы никакого прогресса. Если бы никто не испытывал новых изобретений, то мир застыл бы на нулевой отметке. Ведь только… – Я знаю все, что можно сказать в защиту твоего мнения, – перебил я, – и отчасти согла-шаюсь с ним, но только отчасти: до тридцати пяти лет можно производить опыты над всякими изобретениями, но после человек обязан остепениться. И ты, и я уже сделали в этом отношении все, что от нас требовалось, в особенности ты – тебя чуть не взорвало патентованной газовой фарой. – Это была моя собственная ошибка, я ее слишком туго завинтил. – Совершенно этому верю: ведь по твоей теории, следует опробовать каждую глупость, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Я не видал, что именно ты сделал. Я только помню, как мы мирно ехали, рассуждая о Тридцатилетней войне, когда твоя лампочка вдруг грохнула, и я очутился в канаве; и еще буду долго помнить лицо твоей жены, когда я ее предупредил, чтобы она не беспокоилась, потому что тебя внесут по лестнице двое людей, а доктор с сестрой мило-сердия прибудет через пять минут. – Отчего ты тогда не забрал фару? Я хотел бы узнать, отчего она взорвалась. – Времени не было: ее пришлось бы искать и собирать часа два. А что касается взрыва, то всякий человек, кроме тебя, ожидал бы его – уже по той простой причине, что в объявлении эта фара была названа «безусловно безопасной». А потом, помнишь ту электрическую фару? – Ну и что? Ты сам говорил, что она отлично светила! – Да, она отлично светила на главной улице Брайтона, так, что даже испугала одну лошадь; а когда мы выехали в темные предместья, то тебя оштрафовали за езду без огня. Вероятно, ты не забыл, как мы разъезжали с твоей фарой, горящей в яркие солнечные дни, как звезда; а когда наступал вечер, она угасала с достоинством существа, исполнившего свой долг. – Да, этот фонарь меня немного раздражал, – пробормотал Гаррис. – И меня тоже. А седла! – продолжал я – мне хотелось пробрать его хорошенько. – Разве есть еще на свете седло, которого бы ты не испробовал? – Я полагаю, что должны же когда-нибудь изобрести удобные седла! – Напрасно полагаешь. Может быть, и есть лучший мир, в котором велосипедные седла де-лаются из радуги и облаков, но в нашем мире гораздо проще приучить себя ко всему твердому и жесткому, чем ожидать прекрасного. Помнишь седло, которое ты купил для своего велосипеда в Бирмингеме? Оно было раздвоено посередине так, что до ужаса походило на пару почек! – Оно было устроено сообразно с анатомией человеческого тела! – продолжал защищаться Гаррис. – Весьма вероятно. На крышке ящика, в котором ты его купил, изображен был сидящий скелет, или, точнее, часть сидящего скелета. – Что ж, этот рисунок показывал правильное положение те… – Лучше не входить в подробности, – перебил я, – этот рисунок всегда казался мне бес-тактным. |
